Оставив Ирму с автоматом в соседней комнате у телевизора, Ар взял поднос с обедом и повернул ключ в замке.

В комнате был полумрак. Эстебан сидел у стола, положив скованные руки на колени.

Увидев входящего Ара, он не выразил удивления, только сказал:

— А вот и ты, поздновато, поздновато явился.

— Ешь, — сказал Ар, ставя перед ним тарелки. — Наручники снять? Не мешают?

— Я привык, — пожал плечами Эстебан. Он быстро съел скудную еду и отодвинул пустую посуду.

— Еще принести? — спросил Ар.

— Принеси, если не жалко, — усмехнулся Эстебан.

Ар вышел и через несколько минут вернулся с новым подносом. Когда Эстебан кончил есть, он откинулся на стуле и внимательно посмотрел на Ара.

— Ну что, поговорим?

Ар оглянулся на приоткрытую дверь, из-за которой доносились звуки телевизионной передачи.

— Поговорим.

— Ладно, Ар, — медленно заговорил Эстебан, — мне отсюда не выйти, о нашем разговоре никто не узнает. Возможно, он вообще бесполезен, этот разговор, снова тебя честным человеком уже вряд ли сделаешь. Но почему не поговорить, если есть время. Скажи, Ар, чего вы добиваетесь? Теперь я уже смело могу говорить «вы», а не «они», потому что ты ведь твердо занял свое место в «Армии справедливости». Так?

Эстебан говорил непривычно спокойно, негромко, без резких, грубых выражений, и это мешало Ару.

— Да, Эстебан, я теперь в рядах «Армии справедливости» и горжусь этим.

— Гордишься, даже так. Так чего вы добиваетесь?

— Справедливости, это содержится в названии.

— И каким же путем?

— Эстебан, наши пути тебе вряд ли подойдут. Но поверь, они единственно правильные.

— А все же?

— Мы рекомендуем насилие как единственный способ изменить общество, мы отвергаем законные пути добиться этой цели, считаем, что большинство людей сами не знают, чего хотят и что для них хорошо…

— Но ты же читал «Майн кампф» Гитлера? — спросил Эстебан. — Ты знаешь, что именно это утверждал и он. Он тоже отвергал законные пути прихода к власти.

— Что ж, и у Гитлера были разумные идеи.

— То-то вам так нравится его пресловутый «порядок», — усмехнулся Эстебан. — И пока у вас нет возможности убивать миллионы, вы, бедняжки, вынуждены ограничиваться сотнями кого попало.

— Мы не анархисты, Эстебан!

— Еще бы, они овечки по сравнению с вами. Но вы взяли на вооружение именно их методы.

— Мы стремимся к победе пролетариата. Но мы категорически против коммунизма.

— И на том спасибо, Ар. Но иной раз вы не прочь приписать свои гнусные делишки нам, коммунистам.

— Да пойми, Эстебан, мы согласны с Маркузе, что пролетарская власть может быть реализована лишь авангардом, в частности студентами.

— Как реализована, Ар? С помощью убийств и взрывов, при которых гибнут десятки невинных людей?

— Насилие — наиболее совершенная форма классовой борьбы! — последние слова Ар выкрикнул и тут же испуганно оглянулся на дверь. Но оттуда по-прежнему неслись звуки телепередачи.

— Послушай, Ар, — совсем тихо заговорил Эстебан, и задушевные интонации этого голоса пробудили у Ара полузабытые, словно в далеком сне, воспоминания о крепкой мужской дружбе, о безмятежных веселых днях, о доверительных беседах вечерком в дешевом студенческом кафе. Но это было годы, века назад…

— Послушай, неужели ты совсем слеп. Я понимаю, ты завяз по горло, тебе нет пути назад, но хоть иногда подумай о себе, о том, что делаешь. Вот вы все стремитесь, чтобы вас признали, чтоб правительство вас считало за партию. Но вы же сами призываете вести беспощадную борьбу против империалистического государства. И от этого же государства требуете признания. Где же логика? Хочешь, я тебе скажу, зачем вам это нужно? Хочешь? Да затем, что народ, массы вас никогда не признáют! Их-то не заставишь. Я, конечно, не учил наизусть ваши дурацкие программы, но все-таки знаком с ними немного. Если не ошибаюсь, это одному из ваших, прозревшему, хоть и поздно, принадлежат слова: «Выступая против государственного аппарата, ты сам становишься его частью. В конце концов ты сходишь с ума, бросаешься с оружием в руках против всего человечества. И в тот момент, когда видишь единственный выход в том, чтобы стрелять, ты уже сам становишься трупом. Мы просто не понимаем, что являемся лишь марионетками в чужих руках». Или что-то в этом роде.

— Он предатель, — вяло заметил Ар.

— Он точно говорит, — продолжал Эстебан, словно не слышал реплики Ара. — Вы сами не заметите, как станете трупами. И в историческом плане. И в физическом. И ты, Ар, станешь трупом намного раньше, чем это намечала тебе судьба при рождении. Что так смотришь? Думаешь, я раньше стану? Наверное. Но я-то хоть не зря. А ты…

Наступило молчание.

— Как ты не понимаешь, что вы все, начиная с вашего главного и кончая такими, как ты — слепыми исполнителями с башкой, набитой этим идеологическим мусором, — вы все марионетки?

— Кто же дергает веревочки, по-твоему?

— Да тот же ваш «предатель», как ты выразился, сказал: «Если они сами достают для нас оружие, значит, заинтересованы, чтобы оно было пущено в ход». Правильно сказал. Подумай, откуда у тебя ну хотя бы этот автомат…

Ар молчал.

— Вы почву унавоживаете, — иронизировал Эстебан, — дорогу прокладываете! Правильно, только кому? Нет, не вашему справедливому пролетарскому обществу, а диктаторскому фашистскому режиму, и если он придет к власти, то как раз под предлогом борьбы с такими, как вы. Только не придет. Есть еще, к счастью, в нашей стране народ. Есть истинные борцы за правду и справедливость, которых вы не убьете. Всех-то не убить. А я, что ж, я, наверное, не первый, да и не последний из тех, кто отдаст жизнь за настоящее дело, а не за подлое, как ты. Эх, сказать бы последнее слово, да не вашему дурацкому трибуналу, а ребятам нашим, молодежи.

Он замолчал и посмотрел на Ара с явным сожалением.

— Вот что, Ар, — снова заговорил Эстебан глухим голосом, и было ясно, как он волнуется, — мы когда-то были друзьями. Делали друг для друга, что могли. Ты ведь знаешь, сколько мне осталось жить — день, два. Выполни последнюю мою просьбу, Ар, последнюю из последних. А?

В голосе Эстебана звучали непривычные просительные нотки, поразившие Ара.

— Что я должен сделать? — неожиданно для самого себя спросил Ар и почувствовал, как снова противный комок подступил к горлу.

— Я тут написал, как мог, — Эстебан потряс скованными руками, — с этим-то особенно не распишешься, ну, вроде завещание мое. Ты не бойся, о тебе и твоих и вообще о всей этой истории там нет ничего, я повыше беру… Ну как? Отправишь?

Ар похолодел. Он вдруг понял, что не сможет отказать Эстебану в предсмертной просьбе. Что делать? Как поступить? А может, удастся? Может, не догадаются?

Эстебан словно прочитал его мысли:

— Не бойся, Ар, там нет ничего, что могло бы тебя подвести. Я написал товарищам… чтоб сказали, что нашли, когда разбирали мои бумаги… после моей смерти…

Вот эти последние слова все и решили.

— Давай, — быстро сказал Ар.

— Под матрацем, — прошептал Эстебан.

Ар торопливо залез рукой под матрац. Нащупал несколько смятых листков и спрятал их в карман. Вовремя! За дверью раздались голоса. Вернулись остальные. Ар схватил поднос и поспешил к выходу.

— Прощай… — услышал он за собой прерывающийся голос.

Не оглядываясь, Ар вышел из комнаты и повернул ключ в замке.

В тот же вечер, сказав, что хочет прогуляться перед сном, он дошел до ближайшего почтового отделения и, запечатав листки в конверт, надписал на конверте указанный Эстебаном в конце письма адрес.

Бросив конверт в почтовый ящик, он почувствовал странное облегчение и даже удовлетворение. Его охватило злорадное чувство. По отношению к кому? Почему вдруг? Он бы не смог ответить на эти вопросы.

Теперь, когда я знаю то, что я знаю, когда я прошел то, что прошел, и узнал тех, кого узнал, я понимаю, каким был тогда идиотом, каким наивным. И каким сентиментальным. Вообще я заметил, что по-настоящему сентиментальные люди бывают жестокими, резкими (каковым я себя считаю). А вот те слюнтяи, которые льют слезы по любому поводу, вздыхают на луну и не могут видеть, как у мухи отрывают крылья, у них зачастую вместо сердца холодильник, они, капая слезой, спокойно могут смотреть, как у людей отрывают голову. Общеизвестно, что больше всего Гитлер любил собак, а его эсэсовцы плакали, слушая, как играют скрипачи в Дахау.