Но все оказалось куда хуже.

Во-первых, судья не старый болван, а элегантный, лет сорока, здоровяк со злым лицом (или мне это показалось тогда). Сидит, смотрит волком, спрашивает: «Признаете себя виновным в нарушении порядка, сопротивлении полиции?» Ребята, кто поопытнее, отвечают: «Да». «Две недели тюрьмы! — рявкает. — Следующий!»

А следующий Эстебан.

«Нет, — он говорит, — не признаю. От адвоката отказываюсь, защитительную речь буду произносить сам».

И пошел, и пошел. Полицейские, мол, нарушили конституцию, свободу демонстраций, свободу волеизъявления, вообще демократию. Впрочем, в нашей стране демократия давно фикция. Как в том афоризме: «Демократия — это когда все говорят, что хотят, и делают то, что им говорят». Полицейский произвол. Старший инспектор Лойд установил слежку за прогрессивными студентами, их преследуют, фашистов поощряют, с уголовщиной не борются, а только с левыми…

И так и этак! Бумаги вынул, доказательств уйма. Только судья хочет его прервать, Эстебан ему статью кодекса под нос: нарушаете правила судебного процесса. «Я обращусь к прессе, — кричит. — Мы расскажем, как вы чините судебную расправу!»

И обратился-таки. Уж не знаю, как он все это откопал, но прямо целую хронику опубликовал. Там-то тогда-то полицейские сфотографировали на демонстрации молодого преподавателя университета, его уволили и теперь нигде на работу не берут — он в «черном списке». Двух студентов выгнали из университета, а когда они подняли шум, «неизвестные» хулиганы подкараулили их ночью в переулке и так избили, что они попали в больницу и неизвестно, когда оттуда выберутся.

Талантливого молодого профессора не взяли на работу, потому что двоюродная сестра прабабушки тетушки его соседа как-то раз улыбнулась, увидев красный флаг… И т. д. И пошел и пошел.

У дверей суда собралась молодежь. Кричали, требовали прекратить расправу, грозили, что займут университет.

Какой-то дошлый телевизионщик, «разгребатель грязи», взял у Эстебана несколько интервью. В первой же беседе Эстебан так дал по мозгам отцам нашего благопристойного города, особенно шефу полиции, что журналисту попало, следующие интервью отменили и вместо них передали «Советы хозяйкам»: «Как приготовить обед, если в холодильнике пусто».

Я смотрю, мой Эстебан превращается в авторитетную личность. Для многих его слово звучит убедительно. И главное, не один он. Его окружают такие же решительные ребята, им все нипочем.

В конце концов судья его отпустил, ну ни к чему не смог придраться. Заседание перенесли на вечер. Думаю — успеть бы на тренировку. И что же? На мне и еще двух оставшихся этот мерзавец отыгрался-таки.

Оказывается, полицейские шпики демонстрацию фотографировали. И мне предъявляют отличное глянцевое большое фото, на котором я со знанием дела бью полицейского! «А где он меня бьет, такого фото нет случайно?» — спрашиваю. Оказывается, нет. Оказывается, меня добром уговаривали, увещевали, просили. Я же, дикарь, хулиган, ниспровергатель, сразу в драку. Вывод: полтора месяца тюрьмы! Полтора месяца! Да у нас карманникам столько не дают. Я заорал. А мне этот здоровый боров говорит: «Будете в суде хулиганить, добавлю. Следующий!»

Моя б воля, убил бы его и только патроны пожалел бы…

Эти полтора месяца я никогда не забуду. Мне кажется, что наряду с общеобразовательной школой и военной службой надо ввести еще и обязательную, скажем, вот такую полуторамесячную отсидку для всех граждан. Обязательную. Пусть научатся ценить свободу, когда сидишь дома, а не в тюрьме. Вот так я тогда рассуждал.

Позже, откровенно скажу, поколебался в своем мнении.

Дело в том, что я убедился: многие на воле живут хуже, чем в тюрьме. Здесь хоть тепло, светло, кормят, поят, раз в неделю кино показывают.

А там, на воле, у нас миллионы людей в стране думают каждый вечер, что поесть завтра, сотни тысяч — где жить, где переночевать — под мостом, у вентиляционной шахты метро или в городском саду на скамейке. (Выбор, как видите, есть.) В тюрьме умрешь с тоски, целый день ничего не делаешь. А на воле — у нас в стране миллион триста тысяч безработных — они тоже целый день ничего не делают. Им что, лучше? И потом в тюрьме есть одно несомненное преимущество — там тебя не арестуют. На воле же, как вы могли убедиться из всей этой истории, такой гарантии нет.

Вышел я (и еще двое, мне подобных) в середине августа.

Жарища — не продохнешь. Отвык за это время от шума. А тут машины грохочут, бензином воняет, народу на улицах — толпы. (Во всяком случае, пока что больше, чем в тюрьме. Надолго ли?)

Как вам описать мои чувства в тот момент?

С одной стороны, мне вдруг все стало безразлично — ну к чему эти демонстрации, митинги, протесты, вся эта говорильня, размахивание руками? К чему вообще за что-то бороться, чего-то требовать? Почему не жить как все — заработать на кусок хлеба любым способом, в том числе и таким, как я раньше, может быть, не очень благородным, зато нехлопотным и верным? Или работая в этой адвокатской конторе. Тоже не каторга. А в остальное время тренироваться, забегать в ресторанчики, крутить с девчонками…

Жить как все…

Но вот все ли так живут? Почему, например, Эстебан живет иначе? Почему его беспокоит, как живут другие? Плевать мне, в конце концов, на остальных. Что важней, чтоб десять человек, включая меня, имели приличную работу или я — отличную, а девять никакой? А? Это вопрос. И на него не так-то просто ответить.

Словом, как уже сказал, с одной стороны, мне было в тот день все безразлично. Но с другой — я испытывал жгучую ненависть к этому элегантному мерзавцу-судье, который лишил меня не только полутора месяцев свободы, но и полуторамесячного заработка у Франжье, вряд ли тот оплатит мне этот вынужденный прогул…

Представьте — оплатил!

Это вообще очень любопытная история. Я вам ее подробно расскажу. Так вот, не прошел я и двух кварталов, как меня нагоняет «фиат» Гудрун. Тормозит у тротуара с таким скрежетом, что все прохожие останавливаются. Она выскакивает, бросается мне на шею, кричит:

— Как же я тебя проворонила! Все утро дожидалась у ворот.

— Нас через другие двери выпустили.

— Скорей поехали обедать, нас ждут.

«Кто бы нас мог ждать?» — думаю, но есть хочу зверски и потому залезаю в «фиат».

Дорогой небрежно интересуюсь, скольких любовников она переменила за мое отсутствие. Она морщит лоб и серьезно вспоминает:

— Двух, по-моему, двух. Или трех?..

— Что ж так мало? — спрашиваю с невыразимым (как мне кажется) сарказмом.

— Некогда было, Ар, другие дела. Поважней.

Только я собрался произнести на эту тему несколько ядовитых слов, как «фиат» внезапно останавливается (чуть не стукаюсь лбом о ветровое стекло).

Мы вылезаем и входим в один из самых дорогих ресторанов города. Наверное, мы выглядим странной парой: Гудрун в своих неизменных (даже в эту жару) черных брюках и обтягивающем лиловом батнике, волосы рассыпаны по плечам, по спине, по груди, длинный нос торчит, как бушприт у каравеллы, и я в измятых брюках, небритый, непричесанный. Но швейцар молчит — в наше время по внешнему виду не определишь, кто миллионер, а кто гангстер, но и тот и другой достойны уважения.

Проходим в отдельный бокс за занавесками, там накрыт стол. И кого же я вижу за столом, улыбающегося, гостеприимного? Адвоката Франжье, нашего шефа. Красив, элегантен, черные усики блестят, черные волосы сверкают, загорелый. Красавец! (Уж не вошел ли он в коллекцию Гудрун?)

— Садись, — говорит, — каторжанин! — Смеется. — Надо отметить твое вызволение из узилища.

Садимся, я набрасываюсь на еду. Потом, хоть и подобревший, спрашиваю:

— Шеф, что ж вы-то не пришли меня защищать? Стоило вам речь сказать, меня бы оттуда с цветами выпроводили.

— С цветами, с пинками, — улыбается. — Возможно, возможно. Но, во-первых, занят был по горло, а во-вторых… во-вторых, думаю, полезно было тебе хлебнуть тюремной похлебки. По крайней мере теперь знаешь, что к чему. — И смотрит, ого-го, уже совсем иначе — зло, властно, остро! — А то вон ты дылда какой, а все в пеленках валяешься. Пора тебе проявить себя.