Нагота этих слов так поразила Гарольда, словно на нем самом не оказалось одежды. Он уткнулся взглядом в колени, и в комнате повисло молчание. Гарольду хотелось как можно дольше удержать невольно пришедший на память образ Куини, но слишком уж усердно и пристально рассматривали его остальные постояльцы, сомневаясь в его, Гарольда, подлинности, и воспоминание тихо ускользнуло от него, совсем как живая Куини много лет назад. На миг он будто вновь увидел пустое место за ее рабочим столом и постоял возле, неизвестно чего ожидая и все еще не веря, что ее здесь нет и больше она не вернется. Голод у него прошел. Гарольд уже хотел выйти и глотнуть свежего воздуха, но в зал вихрем ворвалась официантка с горячим завтраком. Гарольд старательно принялся за него, но почти ничего не съел. Ломтик обжаренной ветчины и колбасу он раскрошил на мелкие кусочки и, выложив аккуратным рядком, спрятал под ножом и вилкой – тоже привычка Дэвида, – а потом удалился к себе.

Вернувшись в номер, Гарольд постарался разгладить на постели простыни и цветастое одеяло так, как это сделала бы Морин. Ему хотелось развеяться. У раковины Гарольд смочил волосы и пригладил их набок, затем указательным пальцем вычистил из зубов остатки пищи. В своем отражении в зеркале он приметил отцовские черты. Они проступали не только в голубизне глаз, но и в форме губ, немного выпяченных, как будто под нижней все время было что-то спрятано, и в ширине лба, когда-то прикрытого челкой. Гарольд всмотрелся пристальнее, изо всех сил надеясь обнаружить в себе и мать, но, кроме роста, она не оставила в нем никаких иных следов.

Гарольд был пожилой человек – вовсе не заправский ходок и уж тем более не паломник. Кого же он пытается одурачить? Всю свою сознательную жизнь он провел в четырех стенах. Его кожа, натянутая на кости и сухожилия, одрябла и напоминала мозаичный узор. Ему представилось множество миль, отделявших его от Куини, и пришло на ум напоминание жены, что он дальше своей машины никуда не ходил. Вспомнил Гарольд и зубоскала-«гавайца», и бизнесмена-скептика. Все они правы. Он ничегошеньки не смыслит ни в физической подготовке, ни в картах местности, ни даже в открытых пространствах. Надо заплатить по счету и сесть на автобус до Кингсбриджа. Он закрыл за собой дверь номера совершенно беззвучно, будто прощаясь с чем-то, едва только брезжившим впереди. Украдкой ступая по ковру, Гарольд так же бесшумно сошел вниз по лестнице.

Пока он убирал бумажник в задний карман, дверь комнаты для завтрака распахнулась, и из нее показалась официантка, а следом – две серые дамы и бизнесмен.

– А мы уже боялись, что вы ушли, – приглаживая рыжие волосы, сказала слегка запыхавшаяся официантка.

– Мы хотели пожелать вам доброго пути! – воскликнула полненькая дама.

– Очень надеюсь, что вы его преодолеете, – добавила ее высокая подруга.

Бизнесмен втиснул в ладонь Гарольда свою визитку:

– Если все же доберетесь до Гексэма, непременно ко мне загляните.

Они поверили в него. Увидели его тапочки для парусного спорта, выслушали его и сердцем и разумом приняли решение пренебречь внешним впечатлением и вообразить нечто большее, несравненно прекраснейшее, нежели всякая очевидность. Гарольду вспомнились недавние сомнения, и ему стало совестно.

– Вы так добры, – кротко вымолвил он.

Он пожал им всем руки и поблагодарил. Официантка приникла щекой к его щеке и чмокнула воздух за его ухом.

Вполне возможно, что бизнесмен вдогонку Гарольду фыркнул или даже состроил рожу. Гарольду показалось, что из столовой тоже донесся взрыв хохота, сменившийся приглушенным хихиканьем. Но он не стал на этом зацикливаться; он был так благодарен им всем, что, услышав, рассмеялся вместе с ними.

– Я зайду к вам в Гексэме, – пообещал он и, широко взмахнув рукой, зашагал к шоссе.

Позади осталась свинцовая морская гладь, а вдаль до самого Берика раскинулись просторы, за которыми снова лежало море. Гарольд пустился в путь, и в начале похода ему уже грезилось его окончание.

Стоял прекраснейший весенний денек. Дул слабый свежий ветерок, а вверху ярко синели небеса. Гарольд хорошо помнил, что у себя на Фоссбридж-роуд он недавно щурился сквозь тюль на деревья и кусты, и на фоне горизонта они проступали обглоданными скелетами; а теперь, когда он шел по дороге, на вольном воздухе, на что бы ни падал его взгляд: на поля, сады, деревья и изгороди – все вдруг бурно тронулось в рост. Сень ветвей над головой украсилась молодыми клейкими листочками. Он удивлялся желтым облачкам соцветий форсайтии, стелющимся побегам лиловой аубреции, молодой вербе, трепещущей, словно серебристый фонтан. Из почвы проклевывались первые картофельные ростки, а на крыжовнике и смородине колыхались гроздья крохотных соцветий, похожие на сережки Морин. От богатства и многообразия новой жизни у Гарольда закружилась голова.

Гостиница давно осталась позади, а машин на дороге встречалось мало, и ему пришло вдруг на ум, как он все-таки беззащитен – один-одинешенек, без мобильного телефона… Если он невзначай упадет или кто-нибудь выскочит из кустов и набросится на него, кто услышит его крики? Рядом затрещали ветви, и у Гарольда сердце ушло в пятки. Он поспешил ускорить шаг и, оглянувшись, заметил всего-навсего голубя, мостившегося в древесной кроне. Постепенно он выработал свой ритм движения и почувствовал себя увереннее. Под его ногами расстилалась Англия, и ощущение свободы, прорыва в неведомое так бодрило Гарольда, что он не мог удержаться от улыбки. Он был сам себе хозяин в этом мире, и ничто не могло воспрепятствовать ему или попросить подстричь газон.

Справа и слева за изгородями раскинулись поля. Ветерок взъерошил деревья в соседней рощице, и она стала похожа на хохолок. Гарольду вспомнились собственные непослушные юношеские вихры, которые он каждое утро укладывал коком с помощью геля. Теперь его путь лежал в Саут-Брент, где можно было остановиться на ночь в недорогой гостинице. Оттуда по шоссе А‐38 он доберется до Эксетера. Гарольд не помнил в точности, сколько это получается миль, но в прежние времена на машине, чтобы добраться туда, он тратил никак не меньше часа и еще минут двадцати. Гарольд выбирал дороги-однопутки. Кусты обступали их по обочинам такой высокой и плотной стеной, что он шел будто по дну рва. Его поражало, до чего молниеносными и агрессивными кажутся автомобили, если сам не сидишь за рулем. Непромокаемую куртку Гарольд снял и нес, перекинув через руку.

Вместе с Куини он бессчетное число раз ездил по этой дороге, но пейзажа не запомнил. Вероятно, тогда его целиком поглощали мысли о работе, о том, чтобы приехать, куда назначено, точно в срок, и местность за окном машины смазывалась в сплошной зеленый поток, а все холмы казались на одно лицо. Зато при ходьбе пешком здешняя жизнь представала ему совершенно иной стороной. Просветы в насыпях круглились, то взбегая вверх, то опадая, там и сям прерываемые шахматной доской полей, разграфленной живым частоколом или чередой деревьев. Иногда Гарольд останавливался полюбоваться. У него спирало в груди от богатства окружавших его оттенков зелени. Некоторые были густыми, бархатистыми, почти черными, другие, совсем светлые, отливали желтизной. Солнечный луч выхватывал мелькнувшее вдалеке окно автомобиля или, может быть, дома, и этот отблеск вздрагивал среди холмов, словно упавшая звезда. Как же так вышло, что Гарольд никогда прежде не замечал ничего подобного? Бледные цветочки, названия которых он не знал, заполонили вместе с фиалками и примулами подножия изгородей. Он не ведал, глядела ли Куини в те поездки в окно машины и видела ли она всю эту красоту.

«В машине пахнет чем-то сладким, – принюхавшись, сказала однажды Морин. – Фиалковыми леденцами».

После того Гарольд стал возвращаться домой вечером с открытыми окнами.

Когда он доберется до Берика, он обязательно купит букет. Гарольд представил себе, как входит в двери хосписа, где Куини сидит в удобном кресле у залитого солнцем окна и ждет его появления. Медперсонал побросает все свои дела, чтобы проводить его взглядом, а пациенты будут ликовать, а может быть, даже захлопают в ладоши – и все из-за того, разумеется, что он проделал такой долгий путь; а Куини засмеется тихонько, как бывало прежде, и возьмет букет из его рук.