Ярик — последняя надежда Зои Михайловны, китайцы — последние друзья Жени, Алена — последняя любовь Ильи Ефимовича. Ромочка — первая собака у Кати и ее дочки, Егор. Все у кого-то чьи-то. Мяукающие, тявкающие. Оставляющие шерсть на диване и сырые газеты в туалете. Пробегающие по светлому ковру уличными грязными лапами. Рвущие обои когтями. Пожиратели тапок. Громко лающие как раз в тот момент, когда только что заснул ребенок. Ворующие со стола колбасу. Ворующие наши сердца и сами любящие нас так. беззаветно. Беспрекословно. Навсегда. Всей глубиной собачьей души. (Где она у них, в животе? А у нас?) Так бескорыстно, искренне. Не за коврик. Не за косточку. Не за булочку. Просто так.

Просто так несется старенький Егорка щенячьим галопом, едва завидев возвращающегося с работы Володю. Просто так вытягивается в струнку Ванесса рядом со своей подтянутой хозяйкой. Ни за что. Облегченно затихает под Катиным боком Ромочка. Вздрагивает во сне крошечный Ярик в вязаной постельке. Они любят нас. И даже кошки. Живут рядом. Дышат в унисон, слушают наши мысли, чувствуют наши чувства. Как печально то, что мы переживаем их. Как страшно то, что они порой сами переживают нас. Их много. Мы не одни.

Уже совсем поздно ночью, когда все собачники убрались из двора и остался в гордом одиночестве только самый злобный бультерьер Коп из семьдесят второй квартиры, Анна Ивановна выходит кормить бездомных собак на острове. Несет в кастрюльке специально сваренную похлебку. (Для себя оставила в холодильнике литровую баночку.) Они ждут ее, подходят медленно, не теряя чувства собственного достоинства. Молча. Мать Волчица машет хвостом. Она рада. Ее подданные будут сыты. «Ну, ну, как вы тут. Охламоны! Вам бы похлебки-то этой раза в три больше! Ну иди, иди первая. Как тебя зовут? Что, не говоришь? Не толкайтесь, всем хватит.» Собаки едят. «Ну вот, о чем я говорила? Да. Звоню, значит, сыну с утра. Нет. На работе — нет. Где, думаю? Пошла этот искать, как его, сотовый. Цифр-то там, Господи, не запомнить ни в жисть! Да ты ешь, ешь.» Мать Волчица садится и склоняет голову набок. Слушает. «Да». Вот и у нее тоже прошлой весной Пестрый убежал. Ни слуху, ни духу. Может, в облаву попал? А какой был красавец! Не то что эти! «Да вы ешьте, ешьте, не жадничайте. Я уже сегодня ела». Анна Ивановна вынимает из сумки складной табурет, вздыхает. Ее-то Митька уж не в облаву ли тоже какую-нибудь. Садится напротив Волчицы, слушает про Пестрого.

Это все наша собака. Наша точка. Наша ru.

Уже целую неделю Ваню по вечерам из сада забирает баба Юля.

— Ваня, где колготки? Потом поговоришь! Ваня! Бери кофту, смотри — не вывернул!

— Баб, а мы пешком пойдем или на автобусе?

— Вот, бери носок, на каком автобусе? Да не суй ты комом на полку!

— А я бы хотел на автобусе.

Она ворчит и торопит, потому что ей еще ехать. Она так и говорит.

— Давай скорей, а то проваландаемся, а мне еще ехать!

Валандается Ваня — то колготки не налезают, то носочки жмут. Варежки пропали из батареи, приходится надевать перчатки Костика Еремина, иначе руки отвалятся. Так говорит баба Юля.

— Как можно ребенку запасные варежки не дать, руки отвалятся!

Ваня с интересом смотрит на руки — откуда они начнут отваливаться, от того места, где рукав кончается, или совсем, от шеи? На всякий случай повыше натягивает Костины перчатки.

Ваня бы, конечно, оделся вместе с ребятами и вышел с ними гулять. Мама, хоть и не дала запасные варежки, но всегда приходит вовремя. Поздно. Позже только Настю Мишину забирают. А когда Настя болеет, Ваня гуляет вдвоем с Людмилой Юрьевной. Он гулять любит, во дворе гораздо интереснее, чем в группе. Рядом, прямо за забором, стоянка машин, помойные ящики большого дома и скверик с лавочками. Можно увидеть, как машина буксует в снегу, ворона потрошит цветной мусорный пакет, а взрослый мальчик выгуливает лохматую собаку. Как кот крадется за воробьем, правда, птичка всегда улетает. В скверике на лавочках часто собираются разные люди, пьют пиво из коричневых бутылок, просто сидят или разговаривают громко, размахивая руками.

Так замечательно натянуть шапку низко, прижать нос к сетке забора, просунуть его в ячейку и стоять, упершись лбом, пружиня и придерживаясь руками для равновесия. У Вани есть любимое место в заборе — рядом со столбиком, вымазанным голубой краской на верхушке. Ячейки здесь широкие, нос свободно выглядывает наружу. Иногда, когда в сквере никого нет, Ваня просто стоит у столбика, рассматривая сухие кусочки летнего вьюна, застрявшего в сетке в виде причудливого узора. Ваня очень любит стоять здесь, хотя Людмила Юрьевна на него за это сердится и чуть что зовет:

— Ковале-о-ов! От забора! Выйди сюда, Ковалев, сколько можно говорить!

Ковалев — это Ваня. Еще так мама называет папу, когда сердится. Она часто на него сердится, с тех пор, когда у нее наступил Отчет. На Ваню не сердится, целует в макушку и говорит:

— Иди в ванную, гномик, я напастила тебе щетку!

А потом говорит папе:

— Ковалев, ты же знаешь, я еле на ногах стою, буквально падаю! У меня отчет, прошу по-человечески! Ну, брошу я это все, а что мы есть будем?

Ваня думает, что скоро они, наверное, и будут есть Отчет, который делает мама. Он почему-то представляется сладким, как бабы Юлин медовый торт.

— И не говори мне ничего, хватит!

Папа как раз ничего не говорит, он приходит к Ване и предлагает:

— Давай сегодня одну короткую сказку?

И читает в который раз уже первую главу из «Маугли», а Ваня в который раз боится, что Шер Хан пролезет в волчью пещеру и съест человеческого детеныша. Ваня накрывается с головой одеялом и отодвигается в самый дальний угол диванчика. Папин голос оттуда слышен глухо и незнакомо:

«— Волки, свободный народ! Они слушаются вожака стаи, а не какого-нибудь поедателя домашнего скота. Человеческий детеныш — наш!»

Ване немножко жалко тигра — голодный, хромой, волки на него ополчились. С другой стороны, не отдавать же Маугли! Может, Шер Хан поест травы? Или бананов? Там, где живет Маугли, они должны расти, мама сказала. Ваня не любит бананы, но мама говорит, что они очень питательные и «рекомендуются детям». Может, они и тиграм «рекомендуются»?

Пока Ваня думает о еде, папа совсем замолкает и перестает читать. В щелочку Ване видно, как он сидит, отвернувшись в темноту от ночной лампочки, и шмыгает носом. А еще дышит коротко и глубоко.

— Пап, а еще?

— Еще будет завтра, — говорит папа, а голос у него ужасно хриплый и тонкий. Наверное, это оттого, что он курит.

Папа гасит лампу и целует Ваню на ночь. Папина щека мокрая и колючая.

Баба Юля приходит в валенках, она и Ване подарила такие — серые, лохматые, с черной пахучей подошвой и каблучком. Они немного колются через колготки и немного велики, поэтому в них трудно идти по узкой протоптанной тропе за бабы Юлиной меховой спиной. Вокруг садика внутри забора все завалено снегом. Ребята из всех групп, даже малыши, помогают чистить дорожки. Людмила Юрьевна говорит, что на них вся надежда, садиковский дворник дядя Миша пьет. Наверное, он съел что-нибудь соленое и теперь его мучает жажда. Ваня представляет, как дядя Миша сидит в ватнике и тяжелых шнурованных ботинках и пьет крупными глотками воду из кружки, не может оторваться. У Вани один раз было такое, мама делала салат, а он помогал чистить крабовые палочки от оберток. Вычистил не очень много, зато много съел, выдавливая их прямо зубами из прозрачных чехольчиков. Ух, как ему потом хотелось пить! И одну чашку, и вторую. И потом еще чай и кефир! Бедный дядя Миша, наверное, тоже переел крабовых палочек.

Чистка снега — основное занятие на прогулке.

У всех в группе лопатки. Мама еще на прошлой неделе купила Ване деревянную. Замечательную, широкую, белую, с гладкой круглой ручкой, которую удивительно удобно держать в руке. Лопатка называется «двадцать на двадцать», такую можно было найти только в хозяйственном магазине далеко от дома. Ваня считает, что ему повезло — мама смогла зайти туда с работы и купить. А то теперь ничего не успевает, у нее Отчет.