— Ка-атька! (Чмок, чмок в обе щеки.) А холодно-то как, а? Зима, что ли, на носу?

— Лар, ты чего, я задубела уже, ты чего так долго-то? Человеку же плохо, я уже и на работу сбегала, вот у меня все! Скорая помощь называется!

— Кать, так жрать же нечего! Мои встанут, а шаром покати, а у нас универсам, сама знаешь, пешком пилить. Ничего в такую рань не работает.

— Чего жрать? — Катя опешила даже. — Ты же сказала, таблеток наглоталась! А вдруг она того, а ты по магазинам с утра!

— Кать, ничего она, может, еще и не пила. Она, знаешь, любит так на железу жалости надавить и телефон выключить. Я уже к ней пару раз бегала! Говорю тебе, чучела та еще! Ты не волнуйся. Кать, ей до смерти отравиться диагноза не хватит. Мишка, небось, дома не переночевал, вот она мне и звонит. Вон автобус наш, подъедем сейчас, недалеко. Сумку-то давай, скорая помощь! Хотя, кто ее знает.

Катя обиделась. Могла бы сразу сказать! И в автобусе с Ларкой не разговаривала.

— Ну вот, теперь недалеко совсем, видишь дом вон тот, с картинкой. Второй подъезд. Пошли во двор. Только у нее собаки, две, по-моему, не пугайся. Седьмой этаж. Лифт вызывай!

В подъезде пахнет мусоропроводом. Ларка затыкает нос шарфом, и Катя сразу перестает на нее сердиться — так они сейчас одинаково морщат нос. Лифт измордован всеми возможными способами, расписан фломастерами и ручкой, исцарапан и опален. Вентиляция забита разноцветной жвачкой, поэтому нестерпимо и густо воняет чужим одеколоном. Кнопки оплавлены, цифры подписаны сбоку. Катя живет в старом сталинском доме, там нет мусоропровода и лифта, а подъезд убирают по очереди. Если к недавно вернувшемуся из армии Славе с третьего этажа приходят в гости знакомые молодые люди, которые плюют на пол, сорят семечки и оставляют пивные бутылки, ему потом приходится мыть площадку. Самому. Сила графика может сдвинуть с места даже такой лежачий камень, как Слава.

Здесь никто не моет. Легкая фанерка, выкрашенная голубой краской, отделяет тамбур на три квартиры. Им направо. Ларка долго звонит. Иркина дверь напоминает дверь гаража — простая коричневая железная створка с дыркой для ключа. Секунда, другая. Кате кажется, что прошло уже несколько минут. Она еще раздражена немного обманом, зря волновалась, спешила. Уже одиннадцать часов, куда-то, как в трубу, ухнула уйма времени. Собаки внутри не лают. Ларка тяжело дышит рядом, потом задерживает дыхание и ухом прижимается к железному брюху двери.

Половина первого. С того момента, как дверь все-таки открылась, прошло больше часа. Кате теперь понятно, что это такая игра. Найди таблетки. Она слоняется по квартире, натыкаясь на разбросанные вещи и тесную мебель. Ни в какой суицид Катя уже не верит. Ирка явно просто пьяна или еще не проспалась после вчерашнего. Глаза бегают, говорит, как кашу ест. И запах! Ларка же спокойно и обстоятельно беседует с пациенткой на кухне. Верит, сочувствует.

— Ир, ты утром сегодня во сколько встала?

— Ну-у, не помню.

— Ир, ты посмотри на меня, я спрашиваю, встала во сколько?

— Не помню, во сколько, в шесть. Собаки встали.

— Так ты с собаками гуляла?

— Да нет, Мишка же гулял.

— Ты же мне лапшу вешала, что он дома не ночует?

— Сегодня ночевал вроде.

— А он где сейчас, Ир, смотри на меня!

— Не знаю, я спала, он уходил.

— Так ты встала-то во сколько?

— Ну-у, не знаю.

Ирка говорить не хочет, отвлекается. Встает то кран закрутить, то сигареты взять. То прикладывается спать прямо на стол, на согнутые руки. Лариска тормошит за плечи, усаживает, десять раз один и тот же вопрос: что и когда приняла. Собаки вертятся тут же на двухметровом кухонном пятачке, может, их не кормили с утра? Ирка гонит их, машет руками, теряя равновесие.

— Место, место, сказала! Пошли вон! Тутси, пошла, пошла отсюда!

— Катька, — кричит Лара, не вставая из-за стола, — закрой дверь, что ли, собаки не дают поговорить!

А что говорить? Сказка про белого бычка. Кухонную дверь еще и не закроешь просто так. На гвозде, прибитом изнутри, висит кошелка, набитая пакетами, какие-то авоськи. И дверь сама уже рассохлась и покоробилась, ее нечасто, видимо, хозяева закрывают.

Собаки в последний момент дружно устремляются внутрь.

Бесполезные обе псины, что старая, что мелкая.

С первых минут пребывания в квартире Катю раздражают. Даже раньше, когда еще стояли за дверью и ждали, когда эта дура набитая, Ирка, им соизволит открыть. Она сказала, собаки нагадили, дайте хотя бы вытру. И пропала опять. Они сорок минут загорали под этой дебильной дверью, а Ирка внутри то приближалась, копошась совсем рядом, то пропадала где-то в глубине, и тогда Ларка заново начинала стучать и звонить. История повторялась — кто там? А. Сейчас, только за собаками уберу. В открывшемся наконец коридоре самое узкое место, бутылочное горлышко входа, загромождено слева вешалкой, а справа приоткрытой дверью ванной. Темнотища. Прямо по курсу сколоченный из досок и фанеры собачий топчан, об который Ларка сразу порвала колготки. Собаки всю дорогу крутятся под ногами, попадаются на пути. Маленькая — карликовый пудель (это Сашка завела), Тутси, носится, как юла, прыгает, взвизгивает тонко. Коготки у нее острые, кошачьи, прыгает на Иркины ноги, царапается. Ирка визжит и лупит ее неверным пьяным движением по чему попало:

— У, сучка, мелкая, тварь! Все ноги изукрасила. Место!

Сучке от этих криков ни горячо, ни холодно, все свои дела она делает на пол. Присядет и бежит себе дальше с милой непосредственностью. Старая эрделиха Пипа, наоборот, очень смущается, но тоже делает на пол.

— Тапочки одевайте, девки, у нее недержание уже, тут сикнет, там сикнет. Вон, аккуратно, Лар, не вляпайся!

Не собака, а пародия на собаку. Сколько ей лет, пятнадцать, что ли, Ирка сказала, или шестнадцать? Была, наверное, в молодости красивая и породистая. Сверху черная, с морды и по животу ярко-рыжая. Теперь эта рыжина седая, мутная, спина серая. Шкура поредела и через нее просвечивает неприятная розовато-синюшная кожа. Спина в шишках, наростах каких-то, бельмоватые слезящиеся глаза.

— Да что делать-то с ней, хоть убей ее! Уйди, Пипка, старая дура!

Ирка толкает собаку бесцеремонно в шею, отодвигает ногой, шлепает ладонью по отвисшему бугристому заду.

— Слепая совершенно, слышь, Лар, и глухая. У-у, старуха моя. А помнишь, какая была? Красавица, чемпионка, таких в городе-то тогда не было собак. Мы ее из Москвы с Сережкой еще, ну это, с первым мужем, привезли. Лар, помнишь, Сашка еще ма-а-ленькая была, Кать! Ты бы видела ее, Сашку, красавица, а помнишь, маленькая какая была, Лар. Ушла утром, мать оставила одну, ни скорой вызвать, ничего, мне плохо. А эта гадина шубку напялила и хлоп дверью! Шубку! Да ей эту шубку Мишка из последних своих, Лар, из запасов. Чтоб у девки было в чем. А она мать в тяжелом состоянии, нет, Кать, ты поняла, да?

Ирка всхлипывает, покачиваясь в проеме двери, то отталкивая старую собаку, то притягивая за ошейник. Потихоньку сползает по косяку. Лара подхватывает свою расклеившуюся подопечную, делает Кате глазами и бровями, закрой, мол, за нами и не мешай.

— Да, Ирочка, вот они, дочери, а моя? Утром говорю, сходи за хлебом, а она.

Машет Кате рукой, чтоб закрывала дверь, Ирка виснет тяжело на руке, и лицо у Лары красное, напряженное. Килограмм девяносто в Ирке точно есть живого веса.

— Ир, а ты таблетки какие пила, а, Ир?

Опять двадцать пять. Кате скучно и кисло, нечего делать. Ни книг, ни журналов. Облаток и упаковок от лекарств тоже нигде нет. И целых пузырьков. Ларка высыпала на газету помойное ведро. Кате представляется Иркина квартира из окна таким вот рассыпанным пестрым несвежим калейдоскопом — то так сложится, то сяк. Бледные кудри картофельных очисток, молочные пакеты, драные носки, яблочные огрызки, разбитый стакан, упаковка от собачьего корма. Гигантская, жуткая, похожая на моллюска, вареная луковица, видимо, из бульона, который киснет сейчас на плите. Под трубой раковины нашлись две бутылки из-под дешевой водки, пыльный пивной частокол вдоль батареи.