Катя на третьем курсе мединститута, уже год работает сестрой в реанимации большой больницы. Как на фронте. Любой укол уже куда угодно сделать может. Они с Ларкой в их политехнической семье — две белые вороны. Одна отвечает за души, другая — практик пока.

Катя окончательно проснулась, хотя голова еще не на месте, чугунная еще голова в воскресенье полвосьмого утра. Вчера днем поспала, так до часу потом зубрила, единственный выходной хотела освободить.

В пятницу дежурство, в субботу — учебный день. Утром нужно сделать последний рывок, пережить несколько часов лекций и занятий. Уже до боли, до отвращения знакомо это ощущение парения в пространстве. Не сон и не явь, когда хочется ехать и ехать в полупустом автобусе, умоляя время растянуться, чтобы еще на минутку продлить мутную дрему лбом на холодном стекле. Очнуться вдруг в поту на вдохе за остановку до нужной и выскочить с колотящимся сердцем, ощущая на языке горечь много раз пролитого кипятком ночного чая и выкуренных сигарет. И закуривать опять на ветру, за стеной учебного корпуса, не потому, что хочется, а по инерции борьбы со сном.

В лекционном зале можно лечь на стулья за спинами товарищей. Прикройте, что ли! Ни минуты же не спала ночью. Двоих еще с вечера схоронили. Ну да, с дежурства. И только чуть-чуть греет этакое чувство превосходства, как у дембеля над первогодками, осознание невосполнимого разрыва в опыте и собственной значимости, которое ни за что сейчас им не преодолеть. Что, притихли, малолетки? Отдыхали вчера? А я работала.

Это в общаге медицинской никого не удивишь рабочими навыками. Там запросто и аборт можно сделать, и аппендикс удалить, была бы решимость. Лекарство любое достать, включая наркотические анальгетики. Там бывалые люди живут, кормиться как-то надо! Кто по три года на последнем курсе, фельдшерами, держась за хлипкое временное жилье. Обрастая браками и детьми. Иногородние, неизбалованные взрослые люди. Там и Катя в их компанию посвященных вписывается хорошо. Кивком головы через весь зал.

— Ты че, краше в гроб кладут, дежурила?

— Ну.

— А мы думали, с похмелья.

— Ну. После двух-то реанимаций.

— Спи, Катюш, пусть салаги лекцию пишут.

Их дело пока только писать, теоретики. Им, не имеющим понятия об изнанке медицинской профессии.

— Пиши, давай, да сдвиньтесь вы поближе, человек отдохнет маленько!

То настоящее, что Катя чувствует, заступая на пост, она никому не рассказывает. Страх или усталость, желание сейчас же написать заявление об увольнении после тяжелых смен, страшные сны. Маленькие дети на холодных каталках, с головой закрытые взрослыми простынями. Это все остается за кадром. Видят ли суровые старожилы общаг такие же жуткие сны, Катя не знает и знать не хочет. Настоящих друзей у нее там нет.

Собралась быстро, умылась-оделась, пока кофе остывал. Бутерброд с сыром. Грохнула дверца холодильника, шкафчика над плитой, выпал из неверной утренней руки нож, ложка звякнула о чашку. Вышла, позевывая, мама.

— Кать? Ты что, ей-богу, куда? Спала ли? Я ведь в двенадцать выглядывала, еще свет горел.

— Мам, надо.

— Да куда надо-то, с утра пораньше. Ты день-то не перепутала случаем?

Мама уютная, в байковой ночной рубашке, домашняя, далекая от медицины вообще и от холодных каталок в частности.

— Ларкина пациентка таблеток напилась, надо откачивать ехать. Гще на работу заскочить за всякими там.

Поблескивают Катины дембельские начищенные пуговицы в полумраке прихожей. Бедная мама!

— О, Господи! Чего вы там за самодеятельность, Катюшка, скорую надо вызвать. Чего Лариса тебя впутывает? Катя, надо просто вызвать скорую помощь туда на адрес, ты адрес знаешь?

— Мам! Какая скорая, ей что, диагноз нужен? Это девчонка, там, с работы.

— Ой, Катя, а если что?

Катя уже на лестнице, сейчас еще папа встанет, им все равно не понять!

— Шапку надень, минус на улице! — последняя попытка оставить Катю девочкой, дочкой. Но она уже убежала, перепрыгнув через покрытую перламутровой корочкой лужу у подъезда. В три глотка до остановки и на троллейбусе до больницы хозяйкой вымершего выходного города.

Катя любит вот так ехать утром, когда никого нет, тихо, редкие машины, и пусто в транспорте. Троллейбус въезжает на горку перед спуском в микрорайон и видно туманный овраг с деревенскими милыми домиками, обрамленный старыми липами. Листьев нет, и так далеко и прозрачно видно. У самого горизонта разноцветные стены новостроек, освещенные скупым ноябрьским солнцем. Распростертые руки кранов. Небо. Грязно-желтые «сталинки» и серые «хрущевки», знакомые Кате с детства до последней надписи на стене, до каждой алойно-фиалочной витрины подоконников первых этажей. Кате маленькой всегда было интересно, что там за окнами? Кто там живет, какие люди? Что они делают вечером, когда так скучно? Когда папа готовится к лекции за закрытой дверью, а мама смотрит по телевизору недетское кино? И Катя заглядывала, привставая на цыпочки, потом с седла «Школьника» по дороге к троллейбусной остановке. Становясь старше и выше, но странно не теряя интереса к той чужой заоконной жизни, иногда просто подходила близко к окнам и заглядывала внутрь, навлекая на себя родительский гнев. Можно ли так вести себя!.. Видела залитые электрическим светом потолки и разнообразные люстры, эти потолки освещающие. Косые занавесы штор и тюля, открывающие сцены неизвестной жизни — угол плиты с чьими-то руками, зажигающими газ. Пестрый ковер на стене, притолока двери в глубине комнаты, сиреневое мерцание экрана в углу. Кате казалось, что люди, живущие в тех окнах, и передачи по телевизору смотрят другие, интереснее, смешнее. И каша на их плитах вкуснее и слаще, и что-то у них там постоянно происходит веселое, живое, непохожее на Катину жизнь.

С точки зрения Ларкиных учебников, все объяснялось очень просто. Катя — единственный ребенок, в детстве страдала от одиночества, а родители, сидящие в разных комнатах, не могли этого понять и почувствовать.

— Кать, это элементарно, это просто азы. Любой учебник открой! Помнишь, ты еще хотела в однокомнатной квартире жить?

И правда, у Кати была школьная подруга, обитавшая в практически трущобном мире, многокомнатном коммунальном доме без удобств, с печным отоплением, на улице, в названии которой значилось слово «овраг». У подруги были мама с папой, два брата, кот и овчарка. Все в одной комнате, куча веселья, шума, разговоров и собачьего лая. Гще и Катю там кормили, привечали и даже оставляли ночевать на раскладушке в проходе между комнатой и кухонным закутком с печным жерлом. Дома, в большой трехкомнатной квартире, где по коридору можно было проехать на велосипеде, Катя терялась и мучилась свободой, ей тогда не нужной, тяготилась собственной комнатой, где вечером мама закрывала дверь, оставляя крошечную щелку в коридор, в которой неясно виднелась закрытая же дверь кухни. Раскладушки у них не было.

Катина подруга, удивительно, всегда стремилась остаться, наоборот, у Кати, на одном диванчике. Так у них зачастую доходило до споров — к тебе, нет, к тебе.

Это теперь смешно, с подругой не виделись со школы. Уже в старших классах Катя, конечно, оценила преимущества отдельной комнаты, выросла из диванчика и даже поменялась на родительскую спальню, где был балкон, с прицелом на ночное курение. На первом курсе. Стал бы Андрей, у которого на первом курсе уже была машина, приходить в овраг с печным отоплением и пить чай в окружении дерущихся братьев и сикающей от радости под себя старой собаки?

Андрей.

С ним не работали дежурные штучки, типа реанимации. Гму, Андрею, противопоказано знать, как Катя курит ночью красный «ГМ», усевшись на подоконник в санитарной комнате. Он-то сам курит длинные коричневые сигаретки, которые только в одном магазине продаются, соблюдает стиль. Не надо знать, как Катя мечется утром, опаздывая в институт, вытирая потный лоб рукой в нечистой резиновой перчатке. И чем к утру выпачканы мятые брюки голубого хирургического костюма. Это как раз надо скрыть, спрятать. Хотя так сладко думать, что он тоже из армии не нюхавших пороха салаг, ее Андрей. Красавчик и богатенький Буратино. Нельзя показывать, что хочется спать. Она никогда не говорит Андрею, что не выспалась на дежурстве, отказываясь от похода в клуб, например. Предки не пустили. Предки — это понятно. Андреевы предки тоже, бывает, вспоминают о воспитании, отец ключи от машины забирал на месяц и не отдавал, пока Андрей не пересдал зачет. Предки лютуют, это понятно. Катя работает — нет. И там, где Катя бывает с Андреем, это тоже никому не понятно и не нужно. Андрей хочет стать пластическим хирургом. Реальная профессия, реальные «бабки» можно делать. Он хорошо учится, может рассчитывать на стажировку в Москве или где-то еще, где захочет. Андрей веселый и красивый. Его добиваются все девушки курса, а он приезжает к Кате.