— И вас не удивляет, что все поверили в «ОВУХ»?

— А чему тут изумляться? Я давно принял за основу, что жизнь вокруг меня фантастическая. Да, именно в этом ее однообразии, унылости даже, таится черт-те что. Достаточно соломинки — бредового заявления, забытого мною на столе в спешке, — чтобы унылая мутная речка жизни вдруг забурлила и понеслась вперед опрометью.

— Так выходит ведь, что Щурова вы не убили…

— Его невозможно убить до конца — он бессмертен. И сказать — почему? — Дзанни оглядывается и переходит на шепот. — Щуров — неизбежное звено общей цепи, деталь мировой гармонии. Он и до коммунизма доживет, до самого Золотого века.

— Отчего же не вырвать это звено совсем?!

— Цепь нельзя рвать, и не наше это дело.

— А наше дело — какое?

— Старый я, Сережа, чтобы рассуждать об этом. Пойми ты, старый! Я хочу успеть увидеть тебя под куполом неба с флейтой в руках, и чтобы она пела, а люди плакали о несовершенстве своем, слушая ее.

— А как я называться буду: Щуров или Похвиснев?

— Что такое имя? Ничего. Если наши идиоты вынесут решение называться тебе Щуровым, будешь Щуровым. Ничего страшного, может, и руководить начнешь. Этого не бойся: дурное дело не хитрое. Я помогу тебе, я все улажу. И разве впервой тебе носить чужое имя? Разве сейчас ты не Федор? Ну так станешь Щуровым. Главная твоя роль — Флейтист.

— И я не имею права быть просто Флейтистом — всегда и везде?

— Когда речь идет о праве стать легендой для людей, причем тут какое-то жалкое имя? Оно все равно забудется, а твоя флейта — нет.

— А честь? Честь как же?

— Не до жиру — быть бы живу.

— Но маршалы зова не слышат, иные погибли в бою, другие ему изменили и продали шпагу свою…

— Э, не надо драматизировать, — морщится Дзанни. — Шпагу можно сломать: оно и красиво, и благородно.

Он уходит как победитель и прощается со мной царственно, ласково. Я провожаю его до порога и говорю на прощание:

— Я вас всегда любил и люблю. Мне… вас жалко.

Дзанни кивает, не расслышав последних слов, и стремительно, бесшумно летит прочь — вниз по лестнице.

Только я запер дверь и ступил в темный Коридор, как на голову с потолка упал какой-то конверт. Моховая… Похвисневу С. В.… Обратный адрес — «ОВУХ».

Я неловко разрываю конверт.

«Настоящим удостоверяется, что вопрос о передаче тела Похвиснева С. В. душе Щурова О. П. решен положительно. Телу Похвиснева С. В. предписано явиться в приемное отделение „ОВУХа“ сего числа года 19…, имея с собой: паспорт, чистое белье (одну смену) и (на выбор):

а) веревку (шелковый шнур),

б) кирпич (стандартный),

в) чашу с ядом (эмалированную кружку).

Примечание № 1. „ОВУХ“ гарантирует возврат пустой посуды.

Примечание № 2. Изгнание душ производится с 9 до 24 часов без выходных».

Я бросаю письмо на диван и оглядываю комнату — не нравится. Долго занимаюсь уборкой: выношу объедки, пустые бутылки.

…Ишь ты, чаша с ядом. Прямо как Сократ…

Пол маю старательно: сначала мыльной водой, потом чистой.

…На что же я имел право? На родную мать — не имел, на нормальную семью — не имел, на умных учителей — тоже нет, на работу, которую люблю, — нет. Отчего честный мой труд не мог найти дорогу к людям? И отчего те же люди со спокойной скукой приняли меня как Федора? Федор разве лучше Флейтиста?! И разве лжец, лицемер, лакей достойнее того, кто ежедневно рискует своею жизнью ради мига красоты?

— Цвирк! Цвирк! Цвирк! — оживает звонок.

Я на цыпочках подхожу к двери и замираю не дыша, как вор.

— Это я, Машетта! — звенит родной веселый голос. — Открой! Ты же дома!

Я хочу открыть, но из странной, необъяснимой осторожности не делаю этого.

— Флейтист, ты почему отца огорчаешь? — продолжает звенеть Машетта. — Он тебя любит, а ты — свинья! О, он так постарел…

Я закрываю глаза, и блаженное воспоминание детства является душе. Тарантелла! Машетта пляшет с тамбурином в руке…

— Флейтист, я приказываю тебе делать так, как говорит Дзанни! Он всем хочет только хорошего!

Я тихо ухожу в комнату. Звонок все гремит, но я перестаю слышать его: я не могу расстаться с видением маленькой плясуньи.

…Есть у плясуньи руки, которые могут виться, будто струи расплавленного серебра, и вдруг затвердевать, как клинок. Под кожей ее клубки стальных нитей. У нее блестящие, как вода, волосы. У нее есть глаза, губы, брови, и это все, из чего она делает себе сто лиц. Ее красота — движение, лицо — переменчиво, как жизнь. А более всего она напоминает кошку, сидящую в цветке…

Я проверяю костюм Флейтиста: одна пуговица болтается на нитке — пришиваю ее. Потом одеваюсь и, бережно спрятав на груди флейту, распахиваю окно. Высоко над крышами домов горит белый месяц.

…И-и-звестный всем я птицелов…

Вот оно, мое право — сделать один шаг вперед! Я сделаю его обдуманно, трезво. Я воспарю над вами, и это будет веселый полет. Вы почувствуете руку бога, легкий бег его коней и сияние золотой колесницы. Я буду щедр с вами, люди. Я подарю вам Млечный путь и огненного дракона с золотыми крыльями…

Я вспрыгиваю на подоконник и шагаю в пропасть. Один короткий миг надо мною, как великий знак свободы и бессмертия, светит вольтеровская улыбка месяца. Прощай, Флейтист!..

…Здравствуй… здравствуй… здравствуй…

Рассказывают, что в древности были в моде абстрактные анекдоты, вроде того: летит стая напильников, и стоят два слона; вожак напильников спрашивает: «Скажите, пожалуйста, где тут у вас Север?»; один слон отвечает: «Туда» — «Спасибо», — говорят напильники и улетают; тогда второй слон возмущается: «Ты почему им соврал? Север-то там, в другой стороне!» «Ну и что? — отвечает первый слон. — Все равно они без рукояток». Анекдот имел поразительный успех. Неопровержимость последнего довода первого слона кажется абсолютной, а неверно указанное направление оправдывается логикой выбора по определяющему признаку. Стало быть, Homo Standartis осенясь и ощетинясь научным подходом к выбору, взнуздал демонов природы и, погрозив им вдобавок изнутри своим «животноводческим»: «Разделяю и властвую!», положил эти милые уму-разуму ценности на космический алтарь, и… пошло-поехало. Так доехало до пятого тысячелетия, тысячелетие переехало, и вот уже где-то спустя три сотни лот после «переезда» появился человек, который предложил… Собственно, сказать, что Колдо что-то предложил человечеству, будет ошибкой. Колдо предложил себя. Но и это не совсем так. А как? Попробуйте понять сами.

Колдо был зачат, родился и вырос со всеми наследственными рудиментами рода человеческого, каковые известны на настоящий день, и даже с теми, каковые еще не известны. Физиологическое значение рудиментов, как мы знаем, уходит своими корнями в глубь Древа, а наука биология попросту утверждает, что рудиментами являются остатки тех органов, от которых эволюция постепенно отказалась в животном мире. Человек непреходящего внутреннего Ренессанса, раннего и не всегда доходчивого юмора, любитель петушиных философских боев, головоломных идей и так называемых «бараньих игр в терминологии», Колдо не мог оставить такой вопрос, как Рудимент, без внимания. Когда он заканчивал школу, то задал учителю следующий вопрос: «Если третье веко, аппендикс и копчик у человека — рудименты от животного, то какими должны быть рудименты от самого человека в эволюционном будущем?» Учитель обмер, а Колдо все подливал масла в огонь: «Может ли так получиться, что рассудочная деятельность постепенно деградирует?» Класс зашумел, и тогда язвительный кумир Ленька Павлов выбросил в атмосферу всем запавшие в душу слова: «Колдо — в мозгу щеколда! А скажи-ка нам, умница, твой выдающийся рудимент ничего не думает об атавизме?» «Выдающийся рудимент» думал, он закончил школу с уверенными неопределенными коэффициентами способностей, о чем был соответственно предупрежден, и соответственно сообразив, что ему не грозит никакая цензовая характеристика интеллекта, Колдо продолжал открывать в себе ту самую мозговую щеколду, к существованию которой мы с вами благостно привыкаем. Увы, наука не представляла, в какой степени опасности находится это «открывание» и потому успешно занималась разработкой псевдо-бионейронных щеколд, по желанию заказчика исключавших для него всякую нежелательную рефлексию… Колдо тоже любил науку, но странною любовью… Он подбирал ее, как шлак, ассенизировал ее парадоксы, обогащался ее тупиковыми тенденциями, в конце концов, можете представить, каким нескучным человеком он подошел к главному произведению своей жизни, а именно: к открытию Принципа мира в духе Колдо. Попробуем проследить за его рассуждениями…