Поезд остановился у маленькой темной станции. Прошел проводник с фонарем и сказал, что мы простоим целых полчаса, потому что паровоз берет воду. К нам в купе вошел Шмербиус и предложил прогуляться.

— Тут, может быть, и буфет есть, — сказал он, подмигивая.

Профессор вытащил из клетки мышей и сунул их в карман пиджака. Мы оделись и вышли на обледенелую деревянную платформу. Дул пронзительный морозный ветер. Мы вошли в станционное здание.

Но здесь не было ничего, кроме бака с горячей водой. Профессор спросил у сонного почтово-телеграфного служащего, не знает ли он, где здесь можно поесть.

— Как же, — ответил тот, с удивлением рассматривая колоссальную тушу профессора: — тут за вокзалом площадь, и на той стороне — трактир.

Площадь оказалась просто большим полем. Вдали мелькали огоньки домишек. Мы шли, хлюпая по снегу и натыкаясь в темноте на большие пни, торчащие посреди площади.

— У вас есть часы, Аполлон Григорьевич? — спросил профессор.

— Нету, — ответил Шмербиус, — но времени еще очень много. Часы, должно быть, есть в трактире.

Наконец, площадь осталась позади, и мы очутились в трактире. Это была большая вонючая комната, тускло освещенная керосиновой лампочкой.

Профессор налетел на бутерброды и принялся с жадностью уписывать их. Я последовал его примеру. Но Шмербиус не прикоснулся к еде.

— Я вегетарианец, — сказал он трактирщику, — Я ваших бутербродов не ем. Мне бы винегретцу, салатцу, капусты бы кислой…

— Капусты, это можно, — сказал трактирщик. — Марья, возьми-ка тарелочку и принеси капусты.

Профессор злобно взглянул на своего врага. Потом вытащил из кармана мышей и накормил их корочками сыра. Покончив с бутербродами, профессор спросил у трактирщика:

— Который час?

Трактирщик снял со стены лампочку и открыл дверь в соседнюю комнату. Там на стене висели часы.

— Четверть восьмого.

— У нас есть еще пятнадцать минут, — проговорил Шмербиус. — Сорок раз поспеем. Нельзя ли, голубчик, мне винегрет снарядить? Свеклы нарезать, морковки, редиски, картошки вареной… потом залить прованским маслом и немного уксусу. Профессор, ведь, вы тоже будете есть винегрет?

Профессор облизнулся и вздохнул. О, от винегрета он не откажется.

— Марья!.. — закричал трактирщик.

— Позвольте, я сам схожу на кухню, — предложил Шмербиус. — Я люблю за всем сам поглядеть. Профессор, вы пальчики оближете. У меня свой способ готовить, объядение! Где у вас тут пройти? Ага, через эту комнату с часами.

Когда Шмербиус вышел, профессор наклонился ко мне через стол.

— Послушайте, Ипполит, — зашептал он. — Мы должны его оставить тут на станции. Мы на целые сутки обгоним его. Больше такой случай не представится. Пойдите в ту комнату и переведите часы на пять минут назад.

— Хорошо! — сказал я. — Что ж это не возвращается Аполлон Григорьевич? — громко сказал профессор. — Этак мы провороним наш поезд. Пойдите, Ипполит, позовите Аполлона Григорьевича.

Я встал, прошел в соседнюю комнату и закрыл за собою дверь. Было совсем темно. Я чиркнул спичкой и подошел к часам. Часы висели слишком высоко, я не мог их достать. Стульев не было, но в углу стоял большой деревянный ящик. По счастью, он оказался пуст. С величайшей осторожностью, стараясь не шуметь, я притащил его под часы, взобрался на него, открыл круглую стеклянную дверцу и передвинул большую стрелку на пять минут назад. Затем спрыгнул на пол и поставил ящик на место.

В эту секунду дверь, ведущая на кухню, отворилась, и вошел Шмербиус с печным горшком в руках.

— Аполлон Григорьевич, — закричал я, — что же вы так долго? Профессор беспокоится, хотя времени еще много.

— Чиркните спичкой, Ипполит, и посмотрите который час, — сказал Шмербиус.

Я зажег спичку.

— Ага, восемнадцать минуть восьмого, — проговорил он, посмотрев на часы. Осталось двенадцать минут. Еще уйма времени.

„Осталось не двенадцать минут, а семь“, — подумал я. — „Через две минуты нам с профессором надо бежать. Пускай он один ест свой винегрет“.

Шмербиус поставил горшок с винегретом перед профессором. Я за его спиной показал профессору семь пальцев. Тот едва заметно кивнул головой. И запустил ложку в горшок.

— Не правда ли, превосходно? — спросил Шмербиус. — Что вы так торопитесь глотать? Осталось еще больше десяти минут.

— Отлично, — ответил профессор. — Вот бы селедочки сюда. Это вы торопитесь, Аполлон Григорьевич, а не я. Вы уже двенадцать ложек пропустили, а я только пятую дожевываю.

С этими словами профессор встал и, подмигнув мне, подошел к двери.

Шмербиус тоже вскочил.

— Куда вы? — закричал он.

— Я себе щеку отморозил, хочу снегом натереть. Лучшее средство. И сейчас же вернусь.

— Я вам сейчас снегу принесу. Не выходите, вы простудитесь. Натирать отмороженное место надо в тепле. Времени еще уйма.

Они оба застряли в дверях и не могли пройти ни назад, ни вперед.

— Я сейчас вернусь, — бормотал профессор.

— Я только на минутку, — шептал Шмербиус.

Ему приходилось несладко, потому что профессор всей своей тушей придавил его к дверному косяку.

— Пропустите! — ревел профессор.

— Позвольте пройти! — визжал Шмербиус.

Они оба одновременно выскочили за дверь и кубарем покатились по ступенькам прямо в снег. Я вслед за ними выбежал из трактира.

В эту минуту раздался резкий паровозный свисток, поезд тронулся, и между сосен замигали его освещенные окна.

Мы все трое долго молчали. Наконец Шмербиус взвизгнул и захохотал.

— Я понял! — завизжал он, — хи-хи-хи, я понял! Вы проделали со мной то же, что я с вами.

— В чем дело? — вскричал профессор, — Ведь, не мог же поезд уйти за целых пять минут до срока? Это ваши плутни, Шмербиус.

— И ваши тоже. Наши общие плутни. Браво, профессор, вы проделали тот же трюк, что и я. Это большая честь — сравняться в ловкости с Аполлоном Шмербиусом. Вы мне конгениальны, профессор. Я тоже перевел часы на пять минут назад.

Профессор задумался.

— Значит, часы были переведены на десять, а не на пять минут, — наконец сказал он.

— Да, профессор, эти часы отстают на десять минут, и поезд ушел во-время.

Итак, мы обречены целые сутки провести на этой маленькой станции!

Профессор послал телеграмму в Вятку, чтобы задержали наш багаж и, запахнувшись своей пелериной, сел на скамейку в зале третьего класса возле бочки с кипяченой водой. Он был мрачен и убийственно молчалив.

Шмербиус, напротив, болтал без умолку. Он все чему-то прихихикивал, беспрестанно потирал руки и ни минуты не сидел на месте. Во всех его разговорах просвечивало желание задеть профессора, хотя, впрочем, любезен он был чрезвычайно. Я теперь не припомню всего, что он говорил, но говорил он много, перескакивая с темы на тему. Под шум его речи я задремал. Разбудил меня далекий гул.

— Поезд, — сказал профессор.

Шмербиус замолчал и прислушался, шевеля, словно собака, большими ушами.

— Поезд! — сказал он.

— Ипполит, за мной! — вскричал профессор, и мы втроем выбежали на платформу.

Платформа была темна и пустынна. На семафоре горел зеленый огонь — значит, поезд здесь не остановится. Три огня, сиявшие впереди паровоза, казалось, не двигались с места. Но вот, наконец, паровоз подошел к платформе и медленно прошел мимо нас в красноватом облаке искр. За ним, громыхая и подпрыгивая на ходу, потянулась бесконечная вереница товарных вагонов.

Профессор стоял на краю платформы и пробовал открыть дверь каждого проходившего мимо вагона. Поезд шел настолько медленно, что мы надеялись вскочить на ходу. Но все двери были заперты на замок. Из вагона доносились какие-то странные протяжные звуки, похожие на завывание труб. Этот поезд никогда не кончится. Вот тридцать, сорок, пятьдесят вагонов.