Из юрты вышел Шмербиус и, нагло оглядев профессора со всех сторон, почтительно согнулся перед офицером.

— Тот, тот, ваше благородие, — сказал он. — Можете не сомневаться. Отъявленный коммунист. На службе у большевиков с семнадцатого года.

— Молчать! — закричал офицер, хотя Зворыка и не думал возражать. — Запорю!

— Правильно, хе-хе, ваше благородие, — вставил Шмербиус. — Всыпьте ему по первое число. А потом повесьте.

— И повешу, — обрадовался офицер. — Что, брат, думаешь — слабо? И повешу!

— Хе-хе-хе, ваше благородие, — захихикал Шмербиус, — хе-хе-хе!

— Ха-ха-ха, — заржал офицер. — Мы все сделаем по чести, по уставу. Военно-полевой суд. Эй, Кирилюк, сюда!

Из юрты вышел сгорбленный человечек в солдатской шинели, с рябым и плюгавым лицом. На одном глазу его было большое бельмо, но зато другой сиял радужным, пьяным блеском.

— Председателем суда назначаюсь я, штабс-капитан Авсеенко, начальник первого хунхузского полка, правитель всея Сибири и прочая, и прочая, и прочая, — торжественно сказал офицер, тыкая себя в грудь пальцем. — Помощником председателя — Аполлошка Шмербиус, полковой зубодер и цирюльник…

— Весьма облагодетельствован вашим благородием, — вставил Шмербиус, — еще вашего покойного папашу брили.

— Секретарем военно-полевого суда назначается писарь Кирилюк. Пиши, Кирилюк…

Кирилюк вынес из юрты табуретку, стал перед ней на колени, достал лист бумаги и послюнил карандаш.

— Пиши: мятежник и коммунист…

— Профессор Зворыка, — вставил Шмербиус.

— Профессор Зворыка признан виновным в ниспровержении властей…

— От бога поставленных властей…

— Пиши: в ниспровержении от бога поставленных властей, в гонении на святую веру…

— И на соборную православную апостольскую церковь, — прибавил Шмербиус.

— Эх, больно стиль у тебя хорош, Аполлоша, — с завистью сказал офицер. — Пиши, Кирилюк: апостольскую церковь и в прочих бесчинствах и преступлениях. А посему полевой суд постановил: означенного Зворыку предать смертной казни через повешение… Гм… через повешенье… Этого мало. Надо что-нибудь, позаковыристее выдумать.

— Через гляссе, — предложил Шмербиус.

— Это как же?

— Очень просто. Французское выражение.

— Помните, — вмешался Кирилюк, — мы в запрошлый год четырех крестьян через гляссе преставили. Раздеть, облить водой из паровозной кишки, поставить на мороз, они и замерзнут.

— Ха-ха-ха! уморил, Кирилюк! Гляссе… ха-ха-ха!

— Хе-хе-хе! — подхихикнул Шмербиус. — Гляссе…

— Пиши. Кирилюк: предать смертной казни через гляссе, ха-ха-ха!

— Какой из него статуй получится, ваше благородие, — сказал Кирилюк.

Раздался топот копыт, и к офицеру подскакал хунхуз на маленькой большеухой лошаденке.

— Ваше благородие! — закричал он. — Поезд идет!

— Откуда?

— Он сейчас у Кедровой Рощи, в двадцати пяти верстах.

— Успеем гляссировать, — сказал офицер, — ступай…

У опрокинутого поезда был разгром. Разбойники грабили суматошливо и торопливо. Несчастные пассажиры сидели в снегу, связанные по двое, по трое. Иные кричали и плакали, иные мрачно подчинялись разбойникам. Хунхузы и казаки вьючили тюки, чемоданы и корзины на спины своих лошаденок. Они шумно ссорились между собой из-за дележки.

Эскорт, сопровождавший штабс-капитана, поминутно останавливался, потому что „его благородие“ приказывал то ту, то другую вещь отнести в его личный обоз. Профессор мерз и переминался с ноги на ногу.

Уже у самого паровоза, перевернутого и остывшего, их нагнал второй хунхуз, прискакавший с наблюдательного поста на холме.

— Поезд идет! — кричал он.

— Успеем, ответил офицер.

— Он летит, как ветер.

— Успеем.

— Ой, атаман, это не простой поезд, это шайтан-поезд. Его труба — огонь, его котел — огонь, его, колеса — огонь, он дышит огнем.

— Молчать! — рявкнул штабс-капитан.

Но известие мигом распространилось по всему лагерю. „Шайтан, шайтан-поезд!“ — бормотали хунхузы. Суеверные, невежественные казаки угрюмо крестились. Те, кто успел навьючить своих лошаденок, торопливо уходили в лес.

Профессора проволокой прикрутили к телеграфному столбу возле паровоза. Шмербиус принимал в этом деятельное участие и даже сам лазил на столб за проволокой. „Туже, туже!“ — кричал он привязывавшим профессора казакам. „Приналяг! Си-ильно! Дру-ужно!“ А потом улучил минутку и сам подошел к профессору. „Что, взяли, уважаемый?“ — прошептал он. — „Не доросли вы еще тягаться с Аполлоном Шмербиусом“.

Раздался далекий гул. Он все рос и приближался. С грохотом лязгало железо, а лесное эхо нестройным ревом отвечало ему. Разбойники бросали добычу и один за другим уходили в чащу.

И вот из-за поворота выскочил огненный дракон. Морозный туман сделал его огромным и расплывчатым. Багровое чудовище приближалось с неистовой быстротой. Лошади тревожно заржали. С диким воплем, бросая все, хунхузы вскакивали в седла и неслись прочь.

— Кишку, паровозную кишку! — кричал штабс-капитан. — Гляссе…

Но его никто не слушал.

И оставив профессора, он тяжело захлюпал по снегу к своей лошади. Шмербиус побежал за ним.

Через пять минут огненный паровоз налетел на задний вагон, взорвался, и грандиозный столб пламени, как фейерверк, взлетел в черное небо.

Я жарко обнял моего милого профессора.

Мы третьи сутки ехали верхом по занесенной снегом тайге меж высоких сосен и пихт. Длинные ноги профессора то и дело шаркали по снегу. За седлом, к крупу лошади был привязан его огромный чемодан, по счастливой случайности не тронутый разбойниками. Заморенная лошаденка профессора еле двигалась. Ей достался непосильный груз. Я до сих пор не совсем понимаю, почему профессор ехал на лошади, а не лошадь на профессоре — настолько он был силен и огромен, а она мала и тщедушна. Но он, бодрый, с красным, возбужденным лицом, беспрестанно понукал ее и ехал впереди всего отряда рядом с начальником карательной экспедиции, товарищем Сыроваровым. Милый профессор, как школьник, гордился огромной древней винтовкой, украшавшей его могучую спину, и ежеминутно задавал ехавшему рядом с ним военкому тысячи вопросов. Но товарищ Сыроваров, как все сибиряки, был неразговорчив, и профессору приходилось довольствоваться собственными наблюдениями.

Мы уже третьи сутки гонялись за разбойничьей бандой штабс-капитана Авсеенки. Враг уклонялся от боя и заводил нас все глубже в тайгу. Конские следы поднимались по почти неприступным скалам, опускались в непролазные лощины, кружились, путались, разъединялись и снова соединялись где-нибудь верст за сорок. Наш начальник внимательно вглядывался в каждый отпечаток и торопливо вел за собой растянувшийся на полверсты усталый отряд. Профессор тоже разглядывал следы копыт, но на это у него были совсем особые основания.

Несколько часов назад, когда мы с трудом поднимались по крутому косогору, с которого ветер смел весь снег и который был до того скользок, что лошади едва держались на ногах, профессор внезапно вскрикнул. Внизу у основания холма он увидел на снегу отпечаток лошадиного бока.

— Товарищ военком, — сказал он. — Когда они здесь проезжали, одна из лошадей поскользнулась и упала вниз. Не найдем ли мы там чего-нибудь?

Сыроваров немедленно распорядился. Усатый красноармеец слез с лошади и ползком спустился вниз.

Возвратясь, он рассказал, что, судя по следам, упавшей лошади удалось встать и, хромая, последовать за остальным отрядом бандитов. На месте падения он нашел клочек бумажки, очевидно, выпавшей из кармана всадника. Профессор вырвал ее у него из рук и, увидев мелкий прыгающий почерк, восторженно завопил:

— Славно же он хлопнулся!