– Щукина, он же меня забудет! Он – такой молодой и красив, а мне уже сорок стукнуло. И нашему счастью вообще нет места в этом мире. Помнишь фильм «Колдунья» с Мариной Влади? Когда ее из леса привезли в Париж… Ничего не вышло у них. Так и у нас. Он – дитя природы, счастливого забытого мира, где от цивилизации всего-то кола и факсы с мобильными. А я – на такой работе, такая карьера. Не поеду же я к нему под бананами всю жизнь сидеть. За что так меня Судьба? Ведь я клялась никогда больше не влюбляться! Наверное, это предклимакс…

Щукина многозначительно подняла глаза к потолку и сказала, что нам пора. Это не означало помолиться или что-то высокое. Просто на самом верху нашей Конторы находился спасительный бар, в котором круглые сутки стряхивали с себя будничные проблемы наши коллеги. Мы молча вышли из комнаты, бросив секретаршам, чтоб ничего не передавали Гадюкиной и вознеслись на лифте к небесам, то бишь к алкоголю. Приткнувшись за стеной аквариума, мы черпали откровение в бокале коньяка и делились своими безвыходными любовными ситуациями. Щукина не могла развести своего гения, так как он женился на жене умершего друга и усыновил всех их детей, а теперь вот впервые влюбился. И как теперь? Но на фоне моих проблем, весь ее питерский клубок казался детскими шалостями новорожденного Амура. Повторив Хеннесси, мы пришли к выводу: девичье счастье мимолетно, пора думать о себе, а не о Конторе и решили рвануть – была, не была – буквально сейчас к своим родным мужчинам. Щукина готова забрать свего гения в Анапу, а мне придется выкручиваться – ведь путевка была одна!

Я никогда не брала левый больничный. Мне всегда нравилось работать. Но сейчас ситуация требовала нейтрализовать чуткую Гадюкину, и я пошла в поликлинику.

Пришло время познакомиться с участковым. Отсидев дикую очередь (неужели так много сачков в столице нашей родины?) я внимательно рассмотрела врачиху. Пегие волосы с каре (истинная москвичка!), аккуратно подрезанные, не знающие укладки волосы, цепкие глаза и наивная розовая помада на пергаментном лице старухи. Трудно, ох как трудно, будет сказать ей всю правду. Особенно в присутствии толстухи-медсестры. Имя у моей врачихи – не забалуешь – Карелия Эрнестовна. Сто раз перепутав имя, я все же дрожащим голосом сообщаю ей о своих мнимых болячках. Воодушевленная новым пациентом, Эрнестовна с энтузиазмом Пржевальского, нашедшего новую кобылку, щупает пульс, заставляет делать приседания и колотит по коленям молоточком. Дойдя до исступления, повелевает толстухе рядом выяснить, можно ли сейчас сделать мне кардиограмму. Наконец, дверь надежно захлопнулась, и мы остались одни.

– Валерия Кареловна, любили ли вы так, что начинали болеть? – выпалила я.

– Поймите, Эрнестина Валерьевна, что все мои болячки из-за сломленной психики. Я люблю темнокожего островитянина, который хочет на мне жениться. Мне срочно надо улететь к нему. Через два дня свадьба.

На стол к заинтересовавшейся врачихе ложится портретик Вашингтона. И коробка «Рафаэлло». И Мадемуазель Коко. И еще тысяча рублей, свернутая трубочкой в календарике нашей Конторы.

– Венедикция Карповна, умоляю, спасите Любовь! Вы будете тем ангелом, что соединит сердца двух любящих, дайте мне ради всего святого, больничный на две недели!

Врачиха зарумянилась и неожиданно вспомнила свой роман со студентом универститета Дружбы народов, случившийся полвека назад. Судя по эмоциональности воспоминаний, школяр из детища Лулумбы был неотразим, и мне старожилка отечественной медицины одним росчерком выписала больничный, на прощание прошептав, что кто-то, очень похожий на меня, должен приходить раз в четыре дня отмечаться в поликлинике.

Храни Бог всех наших участковых врачей – сколько тайн они скрывают, припасая только для Всевышнего, сколько судеб им удалось спасти от унижения, позора, скольких они сделали счастливыми…

Он целовал стекло багажного отеления, пока я ждала своей очереди выйти из московской зимы на Солнце. Наплевав на туземные приличия, мы обнялись и, поймав рикшу, поехали в съемную студию. По правде говоря, снимать такую неженатым было запрещено местным законом, но Ваэлька чудесным образом подружился с привратником одного роскошного дома для богатых иностранцев. Тот за символическую плату сдал нам на свой страх и риск вполне европейское жилье. Что в нем было сделано очень удобно – так это то, что кровать практически утыкалась в стенку душа. Помылся – в постель, порадовался любви – под брызги воды, немой свидетельницы нашей любви… Мы потеряли счет часам, отрываясь друг от друга на несколько минут и весело прыгая под тонкими колючими струйками теплого душа. За ставнями раздался свист:

– Эй, Учитель, я принес Вам перекусить…

– Давай, Маркус, поднимайся!

Перекличку привратника с мужчиной слышали все. А на Востоке никогда не бывает так, чтобы событие происходило без свидетелей. Пукнул – и тут же найдутся те, кто это заметил, так как все слуховые окна в туалетах выходят у них в один колодец. То есть спрятаться, уединиться здесь практически невозможно. Отсюда, наверное, крайне низкая преступность и быстрая раскрываемость любого криминала. Маркус намеренно назвал моего любовника Учителем, чтобы окружающие отложили себе в памяти: приехал кто-то из знакомых поплексаться пару выходных в море.

После стука в дверь, на пороге появился наш спаситель. Маркус оказался крохотным улыбчивым египтянином в полосатой галабее и вязаной шапочке на курчавых волосах. На шее болтался кичливый пластмассовый крестик – красный с желтыми, как у карамельки, полосками.

– Я христианин, копт. А ты? – Его веселые серые глаза ласково изучали авантюристку, завернутую в покрывало.

– А я русская. Из Москвы.

– Так вы же наши, ортодоксы-христиане, как и мы! И календарь наш совпадает. Вот Рождество у вас какого числа? 7 января. Как и у нас! – обрадовался парень.

На столике появилась зажаренная гигантская рыбина, тигровые креветки, неизменная кола и арбуз. Боже, какое это блаженство – солить сахарный, хрустящий от спелости сочный ломтик арбуза и заедать его креветками и хорошо прожаренной в мириаде восточных пряностей рыбой!

Шеф-повара Первопрестольной! Никогда вам не подняться до такого совершенства, которым владеют старик и его внученька в рыбацкой харчевне, готовя свежую рыбу для тех, кто вернулся ранним утром с уловом…

Пройдет время, и я сама частенько буду бродить по берегу, ужасаясь морским чудищам, которые шевелятся в лодочках, и выбирать сиреневую или лимонную с розовым рыбину, которую через минуту начнет чистить мудрый старец, получивший рецепт еще от апостола Петра и его братьев-рыбаков…

Мне было так хорошо, что я ревела, понимая: моей любви не место в нашем мире. Пора заканчивать быть счастливой и возвращаться в Москву.

– Заразная штука – эта твоя любовь! – Щукина закатила глаза и томно выдохнула дымок сигареты. – Нынче в Конторе все крутят любофф, плотские утехи уступают место психическим сдвигам. Тут даже наша Пчелка Майя потерпела провал! Незачот!

Пчелка Майя – это сокращенно имя-фамилия нашей секретарши у заместителя Главного. В отличие от Снежной Королевы, Пчелка была такая пухленькая и сладенькая, что если бы не фамилия и одноименный мультик, звали бы ее Карамелькой, не иначе. Особенно учитывая ее страсть ко всему ярко-розовому и лимонному, оттеняющим черные густые локоны. «Билайн» ее попутал али сама додумалась, но Пчелка наша вдруг решила, что платят ей мало и что давненько Главный не оставлял ее на вечерние дежурства…

Ах, эта тишина! И редкие звонки! И шаги посвященных! Инициации в дежурные добивались или любимчики, или одиночки-карьеристы, семейным выдержать такой график было не под силу. Как и запойным, к которым жизнь и работа прибила почти весь руководящий состав. Исключая Главного, который рад бы, но не мог – в Кремле бы не одобрили.