Полудолин послушно, без видимой охоты, налил в кружку чаю, бросил туда два кусочка сахара, стал лениво помешивать ложечкой. Потом подвинул к себе миску. Начал жевать без особого аппетита.

– Что молчишь, комбат? Я ведь серьезно спросил.

– Значит, так ставишь вопрос? Тогда обращу внимание на твои собственные слова. Ты сказал: я ему посоветовал. А с каких пор советы принимаются в порядке подчиненности? Твои приказы должны выполняться. Это однозначно. Но советы? Не знаю. Например, ты мне приказать не можешь. Верно? Тем не менее твой разумный совет я всегда приму. Так то был совет или приказ?

– Совет.

– Тогда снимай вопрос. И еще вот что. Прошу запомнить, комиссар: наше благополучие держится на хороших командирах рот. Хорошие – это в первую очередь самостоятельные. Там, в Союзе, где воевать не приходится, кое-кто предпочитает удобных подчиненных. Таких, чтобы и на советы отвечали с готовностью: «Есть!» Почему-то телячье повиновение некоторым больно уж нравится. Здесь с такими пропадешь. Какой фронт у нас будет в рейде? Ты интересовался?

Полудолин пожал плечами.

– Вот видишь. А он протянется километров на двадцать. Для батальона. Удаленность роты от роты в среднем восемь-десять километров. И трудные условия радиосвязи. Ты слыхал, как Санин назвал Кадыра? Волк. Против такого телков посылать нельзя. Они и сами пропадут, и других погубят. Теперь подумай, можно ли сделать так, чтобы в разговоре с тобой или со мной Уханов не проявлял собственного мнения, а при встрече с Кадыром оно у него вдруг бы возникло? Откуда? От сырости? Да, если не секрет, какой совет ты ему давал?

– Совет пустяковый. Обращались ко мне братья Юркины…

– Знаю, – сказал Бурлак и стал сосредоточенно вытирать кусочком хлеба тарелку. – Они ко всем обращаются. Можешь не продолжать. По Юркиным я решение принимал.

– Выходит, если вы с ротным совершили несправедливость, то нельзя об этом и разговор начинать? – Голос Полудолина звучал язвительно. Он с силой отодвинул миску, так что зазвенела вилка, брошенная в нее.

– Слушай, Фирсыч, ты прокурорские нотки-то поубавь. – Бурлак не пытался скрыть неудовольствие. – Если что-то не ясно, поясню. А судить, что в моих действиях справедливо, что нет, тебе не по чину.

– Ладно, хочешь, чтобы я свои недоумения не высказывал, буду молчать. – В голосе Полудолина теперь звучала откровенная обида. – Но тогда возникнут другие конфликты. Учти, мое мнение не изменится от того, нравится оно тебе или нет. Его в политотделе узнают.

– Угрожаешь? Или ждешь извинения? – спросил Бурлак и встал из-за стола. – Не будет. Сам виноват. Кто тебя учил выносить приговоры, не выяснив обстоятельств?

– Хорошо, разъясни обстоятельства. В чем твоя правота?

Полудолин тоже поднялся. Теперь они стояли рядом. Высокие, жилистые, подогретые перепалкой, словно борцы у ковра, готовые вступить в схватку.

– С этого и надо было начинать.

Бурлак сбавил тон и стал говорить спокойно, неторопливо:

– Юркины – близнецы. Сережа и Коля. Ребята хорошие. Прибыли к нам месяца три назад. Попросились в один взвод, в одно отделение. Я отказал.

– Почему? Когда их посылали сюда, обещали, что будут служить рядом.

– Я подобных обещаний не давал. Мне, пожалуйста, такую вину не вменяй. А дураков-обещалкиных на свете немало.

– Выходит, раз я за то, чтобы братья служили рядом, значит, и меня к категории дураков относишь?

– Нет, ты просто несмыслящий. Честный, но петухом в зад не клюнутый.

– Ну, комбат, возвел ты меня в ранг достойных! Спасибо от всей души.

– Не за что, комиссар.

– Все же поясни, почему братьям не положено служить рядом?

– Положено им все. Я даже понимаю, как красиво это выглядит внешне. Представь заметку в газете: «Братья-патриоты». У нас ведь если пишут о братьях, то непременно именуют их патриотами. По отдельности каждый солдат – просто солдат, а вот если два родных в строю – тут уж иная оценка. Но ты пойми, своих патриотов мы взяли у одной матери. Обоих сразу. В один день и час. Близнецам, как известно, скидок при призыве не дают. И вот они оба попали к нам. А здесь война. Теперь подумай, могу я их обоих в одну боевую машину? Обоих в один огонь – рядом. Чтобы потом матери два квитка сразу: нет, мол, у вас больше, милая мамаша, сыновей-патриотов. И подпись.

– Всё! Убедил. Можешь не продолжать, – сдался Полудолин. – Ты прав, комбат. На сто двадцать процентов прав. Хочешь, перед тобой кепку сниму? Одно плохо – я ребятам обещал помочь. Как теперь быть?

– А так и будь, – жестко сказал Бурлак. – В другой раз не обещай, чего не можешь сделать. Это во-первых. А во-вторых – скажи мужикам правду: я, мол, за вас, да вот комбат отказывает. Ясно я излагаю обстановку?

– Ясно, только одного в толк не возьму… Почему ты ребятам не сказал правды сам? Как мне. Вот, дескать, друзья, так и так…

– Не сказал я, не скажешь и ты. – Голос Бурлака зазвучал сухо. – Нельзя ребят тревожить даже намеком на трусость. Ты им изложи мое мнение, они дружно заявят: «Мы не боимся». Они и в самом деле не боятся. Вдвоем они еще смелее будут. Только мина не станет учитывать, что в одной машине сразу два смелых одной крови. Это за них боюсь я. Ты хочешь посвятить солдат в страхи комбата? Не рекомендую.

– Вопросов нет. Только не пойму, почему Уханов не доложил, что это твое решение?

– Должно быть, из-за порядочности. Это ведь погано, когда за чужую спину прячутся. И потом, Уханов в этом деле сам первая скрипка. Мне, например, совета у него спросить тогда не хватило мудрости.

– Как это?

– А так. Пришло пополнение. Сразу ко мне являются Юркины. Вот, мол, злой ротный развел их по разным взводам. Я, правда, не обещал ничего. Сказал только – разберусь. Тогда Уханов и изложил мне все, что тебе известно.

Полудолин собрал миски, поставил их на тумбочку, прикрыл газетой. Сам сел на раскладушку, стоявшую у стены. Достал сигареты.

– Можно?

Комбат кивнул разрешающе.

– Кури. И держись во всем ровнее. К тебе люди сильно приглядываются.

– Ну и что?

– Как – что? Хочешь, честно?

– Давай.

– Так вот, ты пока не наш. Лично я не сомневаюсь в твоей смелости, в честности. Это все у тебя должно быть. Но понять, что сейчас главное, а что так себе – суета сует, которая через час отлетит как ненужность, – ты еще не в состоянии. Пойми, Фирсыч, это совсем не обидно, что я говорю. Просто такова жизнь. Есть ведь различие между космонавтами, которые прошли всю подготовку, но не летали, и теми, кто уже летал. Дело в небольшом, но отбросить разницу нельзя. Одних разделяет полет. Других – бой. Один бой. Ты подожди немного. У тебя все сейчас на ходу. Есть замполиты в ротах. Они своего не упустят. Если ты им сейчас не будешь надоедать, они это поймут правильно. Они, Фирсыч, дело знают. И им, поверь, твоя сдержанность сегодня важнее, чем что-либо другое.

– Может, я в чем-то допустил ошибку? Откуда такие упреки?

– Не упрекаю – прошу. Подожди спокойно два дня. А ошибки ты допускаешь.

– Например?

– Вот представил план. В нем вроде бы все ладно. На последний день операции – митинг личного состава…

– Это что – плохо?

– Почему? Хорошо. Но есть детали. Ты уже сегодня будто бы знаешь, кто будет выступать, пофамильно. Я не суеверен, комиссар, но если именно этих фамилий мы недосчитаемся? Взял-то ты самых ударных ребят. Которые так и лезут в пекло. А в огне бывает всякое…

– Тут, верно, не учел. Но это мелочь.

– Вся жизнь из мелочей состоит. Я это окончательно здесь понял. Пошли в рейд. Сунулись в глухое ущелье. Гляжу и вдруг начинаю понимать: это ведь те же горы, те же тропы, по которым шел Александр Македонский. Века легли на камни, а они ведь все те же. Где-то в космосе летают спутники. Где-то изучают лунную пыль. А здесь все прежнее. Все такое же дикое, как пять или десять тысяч лет назад. И победу надо брать во многом по-старинному. Не навалом огня. Не бронеударом. Чистой тактикой. Солдатской выучкой. Смелостью. Превосходством силы и духа. Выучкой и волей.