– Что это у тебя, дитя мое?

Разжимаю пальцы. Слива падает в траву. Сестра Агнесса близорука, но не носит пенсне – считает, что не стоит исправлять волю божью. Она могла бы и не заметить сливы. Но вышло иначе. Сестра сделала два шага, наклонилась, взяла меня за руку. Моя ладонь перепачкана желтым, дурманно пахнущим соком. Я пытаюсь вытереть ее о передник, но сестра Агнесса не позволяет, тянет ладонь к лицу, к своему мясистому носу, вдыхает аромат… Ее брови сходятся на переносице.

– Иди за мной, – говорит сестра Агнесса.

Я жду немедленного наказания, жду какой-то страшной кары, но сестра только приказывает вымыть руки, а потом говорит:

– Не забудь завтра упомянуть на исповеди о том, что украла сливу из сада. А теперь иди и перемени передник.

Я киваю, не сдерживая вздоха облегчения. Я не крала сливу, но вполне могу взять грех брата на себя. Старый кюре очень добрый. И Агнесса не так уж плоха. Есть сестры, которые любят распускать руки и чуть что щелкают сирот по макушке костяшками пальцев. «Если до тебя иначе не доходит, придется вколотить тебе это в голову, для твоего же блага», – говорят они, но чувствуют иначе. Многие дочери милосердия давным-давно забыли своего родителя.

Я бегу к сестре-кастелянше за чистым передником, но по пути сворачиваю в дортуар. Там непривычно тихо, пятнадцать узких кроватей застелены одинаковыми марсельскими одеялами. Я подбегаю к своей и выдвигаю из-под нее сундучок, подаренный дамой-патронессой на прошлое Рождество. Нарядный сундучок, синий, оклеенный золотыми звездочками. В нем всякая дребедень: ленточки, пуговицы, карандаши, цветы, несколько мелких монет – все то, что мне подарили, что я нашла или выменяла у других девчонок. Это мое имущество, движимое и недвижимое, наследственное и благоприобретенное. А самое главное сокровище завернуто в кусок ткани и спрятано под кучей слащавых открыток и картинок с овечками, выданных мне в награду за послушание. Это гипсовая фигурка архангела Габриэля. У меня даже дыхание перехватывает, когда я его вижу. У него каштановые кудри, темно-синие глаза и розовый рот. Его лицо идеально. Он так строго и ласково смотрит на меня! Голубой плащ, белые крылья, в руке – золотая лилия. Я прижимаю фигурку к груди и, осыпая ее горячими поцелуями, шепчу слова любви и благодарности. Левая рука Господа! Принц Ангелов! Повелитель огня и снега! Как он прекрасен! Как я люблю его! Особенно сейчас, когда над ним нависла неведомая опасность!

Вдруг я слышу шорох у дверей. Там стоит Виржини и хихикает в кулачок.

– Что ты смеешься? – моим щекам горячо, и я понимаю, что покраснела. Но я же не сделала ничего плохого!

– Смотри, не слижи с него краску, – советует Виржини.

Конечно, теперь я понимаю, что Габриэль, к которому я так привязалась, – всего лишь гипсовая статуэтка, ярко и аляповато раскрашенная. Но тогда она была настолько дорога мне, словно не золотую лилию держал в руках архангел, а мое глупое, слишком много знающее сердце! И я не стерпела – кинулась на Виржини с кулаками. Мы долго и неумело деремся. Наконец я одерживаю верх, Виржини сдается, начинает хныкать, пятиться… И вдруг толкает меня так, что я отлетаю к своей кровати.

Хруп.

Застыв, сижу на полу.

Не верю в невозможное, ужасное горе.

Виржини останавливается, как громом пораженная, на лице у нее страх.

– Катрин… Твой архангел… Прости! Я не хотела. Ты сама…

Я вижу фигурку в голубом плаще, а голова святого отломалась и закатилась под кровать. Я достаю ее, крошечную, круглую. Краска с розовых губ слегка облупилась, и теперь Габриэль не улыбается, а страдальчески кривит рот. Мне хочется заплакать, но от злости нет слез. Я поднимаю глаза на Виржини и говорю:

– Ты умрешь.

Мне вовсе не хочется ее обидеть или сказать что-то злое. Я просто говорю то, что знаю. Это знание жжет меня изнутри, и я должна им поделиться. Мне очень жаль Виржини. В эту секунду я вижу всю ее маленькую, бессмысленную жизнь. Ее произвела на свет туповатая рыжеволосая служанка. Отец Виржини, мелкий чиновник, не отказывался от отцовства, но совершенно не хотел жениться на собственной служанке и еще меньше того – держать малютку в доме, где он отдыхает от бессмысленной служебной волокиты. Он вносит за девочку плату в приют, но никогда не навещает дочь. И матери тоже нет до Виржини ни малейшего дела. Она даже была бы не прочь окончательно избавиться от обузы в лице незаконнорожденного ребенка…

– Ты умрешь.

С оглушительным ревом Виржини выбегает из дортуара. Я остаюсь одна и никак не могу понять, что это на меня нашло.

На другой день идем к исповеди. Наш кюре совсем старенький и очень добрый. Он никогда не грозит страшной карой за грехи и накладывает не очень-то строгие взыскания. Иногда он просто засыпает в конфессионале[1]. И порой до исповедницы доносится мерный, добродушный храп старенького кюре. Впрочем, к концу исповеди он всегда просыпается:

– Прочитайте девять раз молитву Ангелу Господню[2], дитя мое, – говорит кюре.

Он ждет, что я уйду, но я не ухожу. А начинаю, запинаясь и смущаясь, рассказывать, как целовала гипсовую фигурку архангела, как меня застала Виржини и что я ей сказала.

– Так, так, – ласково кивает кюре. – Peccando promeremur… Нет ничего дурного в том, чтобы любить святых и архангелов, хоть и с излишней горячностью, присущей вашему возрасту… Но вот подругу вы обидели зря. Обещайте мне помириться с Виржини.

Мне кажется, что кюре не так меня понял, но не рискую заговорить вновь. Он читает разрешительную молитву, и я только вздыхаю – исповедь не принесла мне радости.

Поэтому с особым нетерпением выбегаю из часовни и несусь к зарослям шиповника. И продираюсь сквозь него так отчаянно, словно за мной черти гонятся. Но… с разбега останавливаюсь.

Моего лаза нет!

Присев на корточки, исследую стену. Если не знать точно, где был подкоп, это место невозможно обнаружить. Лаз замурован мелкими камнями, накрепко спаянными между собой раствором. Я пытаюсь вынуть один камень, расшатываю его, словно зуб, ломаю ногти, царапаю пальцы…

Все тщетно.

Я задираю голову и вижу летящих в небе птиц. Оказывается, стена не так высока, как мне казалось. Я редко смотрела вверх. Конечно, по ней можно без труда подняться. Камни лежат неровно, словно ступени, только очень узкие. К тому же по стене вьется хмель, и я смогу за него держаться.

Решившись, ставлю ногу в тупоносом башмачке на камень, а пальцами цепляюсь за ближайшую щель. Поначалу все получается легко, но руки скоро устают. Под подошвами предательски скользит мох, а шершавые плети хмеля оказываются не очень-то надежными и к тому же сильно обжигают ладони. Чепчик свалился на затылок, его тесемки неприятно сдавливают горло. И все же ценой невероятных усилий я добираюсь до верха и удобно усаживаюсь на широкой стене. Тут мха еще больше, сидеть на нем – все равно что на мягкой зеленой подушке. Хорошо бы немного отдохнуть, но я боюсь, что меня заметят сестры.

Нужно продолжать путь, спускаться. Я поворачиваюсь, пытаюсь нашарить ногами какой-нибудь выступ, но делаю неловкое движение и чувствую спиной, как вкрадчиво, настойчиво тянет меня к себе пустота.

А потом я стремительно лечу вниз, мир сужается воронкой, не остается ничего – ни деревьев, ни неба, ни птиц, ни меня самой. В этом неумолимо сужающемся мире есть только крик Октава.

– Катрин!

И больше ничего.

Когда я открываю глаза, вверху не синее небо, а высокий каменный свод, и он быстро кружится у меня перед глазами. Как будто я продолжаю падать в бездонный каменный колодец.

– Не надо, – шепчу я. Закрываю глаза и чувствую заботливые руки, которые поправляют одеяло, подносят к губам стакан с питьем. Но пить я не хочу, слишком болит спина, болит голова, болит все тело, и меня тошнит от этого непрерывного вращения. – Не надо, пожалуйста!