Однако, несмотря на уговоры Чигорина, от Москвы почему-то больше никто в турнире не стал участвовать. Только неутомимый Бобров поехал в Киев в качестве члена организационного комитета и корреспондента собственного журнала «Шахматное обозрение».

Третий всероссийский турнир, проходивший в Киеве в сентябре 1903 года, собрал сильный и разнообразный состав, свидетельствующий, насколько далеко за четыре года шагнуло шахматное движение в стране. Кроме представителей Петербурга, Москвы и «хозяев поля», в турнире участвовали шахматисты еще семи городов.

Среди девятнадцати участников чемпионата было только два старика – Чигорин и Шифферс, которым предстояло встретиться с целой плеядой молодых талантливых шахматистов, возглавлявшейся только что получившим звание маэстро от Германского шахматного союза Осипом Бернштейном. Он выступал в турнире как представитель Житомира, но на самом деле приехал из Берлина, где учился на юридическом факультете местного университета. Бернштейна расценивали как главного конкурента Чигорина.

Опасными противниками были Юревич, Левитский, Дуз-Хотимирский, Абрам Рабинович и два представителя шахматного центра – Лодзи: опытный шахматист Георгий Сальве и начинающая знаменитость, в будущем – крупнейший международный гроссмейстер и чемпион России (после смерти Чигорина) двадцатилетний Акиба Рубинштейн, который познакомился с шахматами лишь за четыре года до этого, да и то чисто случайно.

Бедному приказчику в местечке Стависки как-то попался учебник шахматной игры на древнееврейском языке. Юный Акиба изучил основы игры, потом поехал в Лодзь и там вызвал на матч местного чемпиона Сальве. Они сыграли семнадцать партий. Каждый выиграл по шесть партий при пяти ничьих. Восхищенный Сальве рекомендовал Рубинштейна устроителям Третьего всероссийского турнира, и это соревнование лучших шахматистов России явилось лишь вторым серьезным испытанием для Рубинштейна.

Будущие крупные мастера, а пока что зеленая молодежь: Левитский, Рубинштейн, Дуз-Хотимирский, Рабинович, Зноско-Боровский относились к Михаилу Ивановичу с глубоким уважением, как к наставнику и учителю.

Типичные же представители богемы, мелкие шахматные профессионалы Лебедев и Юревич вели себя по отношению к Чигорину неуважительно и порой даже вызывающе.

Да и не только к нему, но и к другим участникам и даже… к шахматному искусству вообще! Сильный и интересный чемпионат России был омрачен таким печальным «подвигом» двух друзей. Назначен был приз за самую красивую партию турнира. Лебедев и Юревич в ночной тиши сочинили фальшивку со многими «эффектными» комбинациями и жертвами, а потом торжественно разыграли ее на турнире. Руководители турнира, несмотря на протесты остальных участников, все же выдали Юревичу приз за красоту игры, – дабы не выносить сора из избы, и тот по-братски поделил его с Лебедевым.

Позже Михаил Иванович по просьбе читателей «Нового времени», прослышавших о некрасивой истории, напечатал эту «партию» со своими комментариями, разоблачавшими фиктивность «красивых» замыслов партнеров. Особенно убийственно прозвучало вводное примечание: «Это начало будущей „блестящей партии“ предупредительно показывали мне за несколько дней до того, как она была сыграна».

Михаил Иванович, конечно, тяжело переживал подобные истории. Он был настолько нервно и мрачно настроен, что уже не мог противиться привычке к алкоголю, который теперь играл роль своеобразного допинга. Чигорин обходил столики еще игравших участников, особенно внимательно разглядывая позиции других лидеров турнира, а потом со своим другом и единомышленником Шифферсом отправлялся на прогулку, во время которой оба маститых маэстро обменивались впечатлениями и воспоминаниями.

В грустном, подавленном настроении был и Шифферс. Михаил Иванович все свободное время проводил с ним, всячески стараясь подбодрить и утешить заканчивающего свой жизненный путь маэстро, но удавалось это ему плохо, так как и сам Чигорин испытывал глубокое разочарование.

Как-то два русских шахматных ветерана сидели на скамейке бульвара, любуясь широкой лентой Днепра, расстилавшейся внизу.

– Знаете, Эммануил Степанович, – сказал Чигорин, – за последнее время мне все чаще и чаще приходит в голову, не ошиблись ли мы, избрав шахматы своим призванием? Сколько мы сил отдали развитию шахмат в России и что же… ни одна собака спасибо не скажет. Даже от молодежи порой встречаешь неуважительное отношение.

– Молодежь-то что, – ответил Шифферс, – с годами поумнеет. Сбивают с толку ее такие люди, как Лебедев да Юревич. Да и что с нее требовать, если даже сами заправилы общественного мнения, деятели печати не понимают значения шахмат. Уж кому-кому, а им бы следовало… Вот, к примеру, Адольф Федорович Маркс, издатель «Нивы» – да вы его знаете! Когда ни приду в редакцию с очередным шахматным отделом для «Литературных приложений», выйдет ко мне с толстенной пачкой писем в одной руке и с тоненькой в другой и начнет тыкать: «Смотрите, как мало писем по вашему шахматному отделу! А вот сотни писем с решениями головоломок и кроссвордов! Не сравнить! Значит, публике не шахматы ваши нравятся, а загадки да „смесь“!»

– Знаю! – махнул рукой Михаил Иванович. – Он и меня так дразнил, когда я вас заменял по отделу. Этим торгашам, кроме рубля, кроме подписчика лишнего, ничего не дорого. Помните, как тот же Адольф Чехова кругом пальца обвел? За семьдесят пять тысяч, да и то в рассрочку, купил все сочинения такого замечательного писателя, а потом сотни тысяч нажил на них.

– А я, Михаил Иванович, присутствовал при том, как Чехов отбрил его, – оживился Шифферс. – Приехал недавно Антон Павлович в Петербург, в злой чахотке, еле ноги волочит. Зашел к нам в редакцию. Выходит к нему сам Адольф. Неловко ему, что так надул больного писателя, и говорит: «Разрешите вам подарить пять тысяч на лечение». Тот посмотрел на него долго-долго. Человек деликатнейший, не выругался, а тихо ответил: «Я подарков не принимаю». Наверно, хотел сказать: «подачек». Ну, Адольф и так понял, покраснел весь… Расщедрился на пять тысяч! Это самому Чехову, а что же ожидать такой козявке, как я. Болею вот, через силу хожу, а свалюсь, копейки не пришлет. А ведь сколько лет я на него верой и правдой работал.

– И создали лучший в мире журнальный шахматный отдел! – тепло сказал Чигорин. – И я это говорю, и все. Гордиться этим должны, а не унывать!

– Все так, Михаил Иванович, да ведь утешение плохое, что другим не лучше нас. И на Западе не лучше. Стейниц в сумасшедшем доме для неимущих умер. А чемпионом мира был! Вы вот удивляетесь, верно, что я к этому зазнавшемуся хаму Дадьяну, который вас так обидел, играть хожу и хвалю его в печати… Презираете, может, меня…

– Что вы, Эммануил Степанович, – поспешно перебил Чигорин. – Я все понимаю. Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет. Она вас заставляет кривить душой.

– Я стар, болен, крышка скоро. Нет сил играть и работать. А от Дадьяна получишь несколько десятков рублей, – неделю-две проживешь в достатке и на докторов хватит. А что Дадьян будет хвастаться, что, дескать, победил меня – плевать! Все равно никто не поверит, кроме таких же знатных оболтусов… Да и настоящих шахматистов наперечет осталось. Мы с вами – последние могикане.

Чигорин покачал головой.

– В этом я с вами не согласен! Есть среди молодежи и талантливые. Дуз-Хотимирский, Левитский, Рубинштейн из участников, Евтифеев у нас в Питере, Гончаров в Москве. Но беда в том, Эммануил Степанович, что при нашем «расейском» режиме неоткуда ждать большого пополнения. Кто играет? Интеллигенция, дворяне да чиновники. А простой народ? Господи! При четырнадцатичасовом рабочем дне как может рабочий думать о шахматах? Лишь бы кое-как поесть да соснуть до нового гудка! А крестьяне? Почти все безграмотны, задавлены недоимками, налогами. Я недавно наткнулся на рассказ Чехова «Мужики». Ну, скажу я вам!..

Шифферс кивнул:

– Читал. Потрясающая картина деревенского упадка! Прямо в глазах стоит.