— Проходите, соседи, будьте любезны. — Отец взял Ге под локоть и подвел к столику.
Сумико, Ивао, Юрик и я уселись рядом и уложили лопаточки рук на коленях.
Мама с бабушкой выставили на стол жареную рыбу, вареную картошку, малосольные огурцы, салат, а ближе к нам подвинули вазу с шоколадными конфетами и варенье из крыжовника. Отец сколупнул сургуч с горлышка, выбил пробку кулаком под донце. Гости мигали при каждом ударе.
Отец разлил водку по фарфоровым чашкам. Раскрасневшиеся мама и бабушка отмахивались. Но отец сказал, что в такой день грех не выпить, и они взяли свои чашки.
Отец откашлялся в кулак, встал на колени и сказал:
— Ну, вы к себе ходи. Счастливо доплыть. Лихом нас не поминайте, время, сами знаете, такое… Может, вы что и имеете против нас — хитрого мало. У нас рука мало-мало тяжелая… — Отец начал заворачивать рукав своей гимнастерки, чтобы показать тяжелую руку.
Мама хлопнула его.
— Понес околесицу, — прервала она его. — Начал за здравие, кончил за упокой. — Она подняла чашку. — Я вот что хочу сказать. Жить нам придется на разных берегах одного моря. Давайте будем хорошими соседями.
Они выпили. Кимура и Ге отпили по глоточку, сморщились и закашляли. Отец захохотал. Тогда Кимура влил всю водку из чашки себе в горло. Лицо его из желтого стало багровым. Но Кимура улыбался.
— Вот это по-нашему, — сказал отец и похлопал Кимуру по плечу. — Твоя психовый, отчаянный, а моя крутой…
— Не забывай про заговор, — напоминала бабушка Ге. — Как полная луна, завари травку и читай…
— Хоросо, хоросо, Федора-сан, — отвечал Ге и кланялся, прижимая руки к сердцу.
Отец поднялся и принес из своей комнаты мешочек с табаком. Бабушка собрала порубленный мною табак, высушила и порезала.
— Ано-нэ, кури, — пригласил отец, раскрывая мешочек. Кимура и Ге потянулись за табаком. Но Кимура сейчас же отдернул руку.
— Вытерплю, — пробормотал он по-японски, улыбаясь в сторону Ивао и Сумико. — Скоро закурим наши японские сигареты.
Ивао и Сумико уткнулись в чашки с чаем и не ответили ему.
Ге сунул нос в мешочек и несколько раз глубоко вдохнул. К его носу прилипли табачные крошки. Я прыснул со смеху.
— Ах ты, чертенок мозолистый, — сказал отец спотыкающимся голосом, — табак отцу испортил и рад. Тоже мне герой…
Я опустил голову, загляделся на свои руки, сжал их в кулаки и вдруг заметил, что у меня крупные костяшки пальцев. Как у деда. Тогда я вскинул голову и сразу нашел взглядом руки деда. Они покоились на эфесе сабли. Как хорошо, что я похож на деда. А вот на Семена — нисколечко. Если бы пальцы на левой руке отсечь вот так, тогда бы… Ну ничего. Усы растут помаленьку… Я осторожно провел пальцем под носом — растут. А если бриться отцовской бритвой, то можно быстро вырастить, как у Семена.
— Выходит, будто мы для себя табак сажали, — объявила мама. Лицо ее размякло. В зрачках переливалась синяя влага. — По-ихнему, только для себя стараются мать с отцом…
— Для себя?! — возмутился отец и вдруг обрушился на Кимуру: — Твоя чего лопочет, ано-нэ? Давай докажем, что для них стараемся!..
Кимура только улыбнулся в ответ. А бубнил он все о том же, что скоро закурит свой табак на священной земле Ямато. И что дух Ямато еще восторжествует. Однако Ивао и Сумико не слушали его. Они снова принялись за чай с вареньем и конфетами. У Ивао над верхней губой блестели капельки пота.
— Нет, моя не понимает по-вашему, — продолжал отец. Он поскреб затылок. — Вот детишки понимают друг друга хорошо… Ано-нэ, я тебе вот что хочу сказать: давай поженим Герасима и Сумико, а? Докажем, что счастья желаем им и всего такого…
Мы с Сумико поднялись из-за стола. Ну что с ними — драться?
— Запад есть Запад, Восток есть Восток, — ответил Кимура по-своему, не переставая улыбаться. — И вместе им никогда не быть!
— Что ты все бормочешь? — спросил отец. — Моя не понимай… Герка, что он сказал на наше предложение?
Я махнул рукой и пошел на веранду. Туда же убежала Сумико.
— Хоросо, хоросо, давай по-же-ним, — услышал я ответ Ге и с грохотом задвинул дверь на веранду.
Я подошел к Сумико. Она смотрела на свой ржавый пароход в порту, облокотившись на перила и закрыв уши ладонями. Я отнял ее ладони и прижал их к своим щекам и губам. Пальцы ее рук заструились по моему лицу, точно Сумико ослепла. Пальцы расщекотали мои ноздри и ресницы. И я, наверное бы, не сдержал слез, как в тот раз, когда смотрел «Бэмби». Но в это время на улице завыла машина. В комнате все забегали, включая и Юрика. Я заметил, как отец набрал несколько горстей табаку из мешочка и высыпал Ге в карманы пиджака.
Ивао раздвинул дверь и позвал Сумико. Она взяла мою руку и положила на ладонь что-то твердое. Я ощутил шероховатый облупленный нос «бога счастья». Тут же Ивао вынул из кармана какую-то коробочку с иероглифами на крышке и протянул мне. Я открыл коробочку и увидел батарею цветных мелков.
— Я тоже что-нибудь подарю вам, — залепетал я и побежал ворошить свою школьную сумку. Но, по совести говоря, дарить было нечего.
— Ивао, Сумико! — донеслось снизу.
Выручил меня Юрик. Он достал картинку, где по синему морю плыл белый пароход. Он протянул картинку Сумико.
— Герка выдумал все, — сказал Юрик, наморщив нос, — но картинка красивая. Возьмите на память…
И тут меня осенило. Я взмахнул руками и заговорил:
— Это пустяки. Я нарисую ту настоящую картину и пришлю вам. Помните, я обещал… В ней будет море и два человека, Семен и ты, Сумико… Я нарисую, вот увидите… Чего не хватало там? Тебя, Сумико… Ты бежишь по песку навстречу Семену… Я тебя по памяти нарисую. Память у меня хорошая…
— Ивао, Сумико!
Мы пошли вниз — скрип-скрип-скрип… Я спускался и продолжал рассказывать. Мне казалось, они не верят, что картина получится. А она стояла перед моими глазами, точно нарисованная кем-то другим чистыми, яркими красками. И Сумико так отчаянно протягивала свои коричневые руки Семену…
— Раз, два — взяли! — Отец помогал грузиться Кимуре. Ге сидел уже в кузове на чемодане.
Юрик подбежал к шоферу и стал упрашивать прокатить его.
— Нельзя, сынок, — сказал отец, — а то увезут тебя на Хоккайдо.
— Ну и не испугался, — огрызнулся Юрик.
— Я пришлю картину, — продолжал я твердить Сумико, которую наш отец подсадил в кузов.
— До свиданья, Гера, — ответила она, и под ресницами у нее блеснуло.
Ивао махал фуражкой с лаковым козырьком. Я поднял руку и отвечал ему. Машина фыркнула и легко покатилась под гору.
Юрик уткнулся отцу в гимнастерку. Седая прядь в чубе отца шевелилась от ветра, как живая. Мы с ним стояли рядом и следили за пыльным облачком, поднятым машиной. Шершавой ладонью отец вдруг захватил мою голову и привлек к себе. И тут я почувствовал, как горячая слеза щекочет глаз. Чтобы не заметил отец, я наклонил голову, тихонько освободился от него и ушел в кусты.
Я сел на край обрыва. Перед глазами ветер раскачивал ветку бузины с листьями, окаймленными желтизной, и гроздью красных ягод. Я оборвал ее и стал откусывать по одной ягодинке и выплевывать.
В порту кишела толпа. Бурным потоком переливалась она на японский пароход. Я медленно обрывал бузину. Когда на голой веточке осталось пять ягодинок, пароход загудел. На белом полотне пристани чернело лишь несколько неподвижных фигурок.
Пароход отчалил.
Вот и все.
Я оборвал последнюю ягодку бузины и кинул ее вниз. Красненькая точка поскакала по желто-серым камням. Мой взгляд расплылся там, где она исчезла. И я стал думать о чем-то не то радостном, не то печальном. Все перемешалось у меня в голове, как во сне: пещера, ребята, труба с вмятиной на боку, журавль, разбитая баржа, букет саранок… И вот Сумико… Тоскливо и сладко засвербило в сердце. Я тебя верну, Сумико… У меня хорошая память. Я вижу твои глаза, слышу твое дыхание, чувствую горячие пальцы. Мы все равно должны быть вместе. Все: я, ты, Ивао, Юрик, Борька, Скулопендра, Лесик. Может, ребята потеряли уже меня. Ждали-ждали письма от меня и ждать перестали. Но я все равно напишу им. Все объясню… Мы не можем забыть друг друга. Только планы старые забудем… Я предложу другие планы. Надо стараться делать так, чтобы чувствовать, будто мы все плывем на одном пароходе, белом пароходе «Оранжаде»… И вот что надо сделать вначале — послать им свирель для оркестра. Отец отдаст мне свирель. Она понравится Борьке, потому что звуки ее напоминают пение ветра в скалах, трели соловья и шорох волн.
