Я вскочил, умчался из дому и забился в кусты бузины на склоне. Мне была видна дверь нашего дома. Я решил вернуться домой лишь тогда, когда уйдет Рыбин.

Прямо передо мной светилось многорамное окно нижнего этажа.

Ге недвижно курил свою трубку над жаровней. Сгорбленная фигурка Ивао передвигалась по комнате, останавливалась то тут, то там. Он что-то как будто искал. Сумико помогала ему, показывая рукой то на одну вещь, то на другую.

А наши, конечно, все еще говорят обо мне. Отец про старое, что я его не хочу понимать, а он для нас в лепешку разбивается. Рыбин советует поколачивать детей почаще. Мать бурчит: «Все бегал бы, а табак будет полоть Ванька-китаец?» Бабушка возражает ей: «Нехай побегает, пока беззаботный…» А я совсем не беззаботный. Я не знаю, что написать Борьке, Скулопендре и Лесику. Они-то думают, что я колочу японцев. Но я занят совсем не тем… Даже наоборот — подружился с японцами… Наступит утро, и я буду вновь думать, как встретиться с Сумико. Только сегодня все стало хорошо, и вот — на́ тебе! — явился этот Рыбин и оскорбил Сумико. Точно мне под дых залепил.

Ивао внезапно бросился к двери в прихожую. Он приглашал кого-то зайти. Через минуту широкая фигура Рыбина заслонила треть окна.

Я прокрался межой к неплотно сдвинутому окну и услышал голос Рыбина.

— Шкаф не надо, — отрубал он, переходя комнату, — все заставлено у меня уже… Одеяла есть — десять штук… Картинки — зачем? Лучше сам нарисую русалку или дворец на клеенке… Рыбки — какой от них толк, жрать им только давай… Вот жаровенка рази ж… — Он остановился перед Ге и взял жаровню в руки, словно взвешивая. — В дожди обогреться в самый раз. Печку все время не натопишься… Пойдем, парень, отсыплю тебе табачку за жаровенку… Старику, ясно дело, без махры тяжело. Все курить хотят — здоровый ты иль полоумный… Эх-хе-хе, все война проклятая…

Я отпрянул от окна и вернулся в кусты.

Лязгнула дверь. Рыбин вынес жаровню на вытянутых руках. Красный отсвет падал на его лицо. Казалось, у него нет глаз. Вместо них — две пещеры.

— А ты не забудь дяде своему передать, — говорил Рыбин ковылявшему сзади Ивао, — если он подожгет нас, вам всем плохо будет.

— Моя вакаранай, — уныло ответил Ивао, — моя вакаранай.

— Всё вы хорошо понимаете, — продолжал Рыбин, — да притворяетесь.

— Моя вакаранай…

Они прошли недалеко от меня и скрылись за косогором.

Я сорвал листик бузины и не заметил, как изжевал его в горькую кашицу. Глаза смыкались. Равномерное подмигивание маяка усыпляло. Однако я дождался, когда в наших окнах погас свет. Тогда я побрел домой.

Отец словно чуял что-то. Он не спал. И вообще он — по воздуху пройди — услышит. Недаром был разведчиком. Когда я, не дыша, поднялся по лестнице, раздался из спальни его голос:

— Ты где шляешься по ночам?

— Да так… гулял, — пробормотал я и юркнул под свое тонкое одеяло возле корзины спящего брата.

— Смотри — заведут они тебя в сопки… Ищи-свищи потом… — Он кашлянул.

Сказать ему про Кимуру или нет? У меня заныла правая рука — сдавил ее Кимура утром. Но, вместо того чтобы пожаловаться, я пробормотал:

— Не все такие они, как вы думаете…

— Повоевал бы с мое… — проворчал он, и мы затихли.

Одна мысль пришла мне в голову. Пусть они живут как хотят. Боятся друг друга и ненавидят. А нам незачем плыть на пустой остров. Мы и здесь хорошо устроимся. Они живут по-своему, а мы будем по-своему. Мы с Сумико спокойно будем ходить купаться на старую баржу. Я знать не хочу, что Кимура прячется на Мутной. Сегодня я пообещал научить Сумико плавать. Рука у меня уже в порядке. И нам никто теперь не будет мешать. Их дела нас не касаются. И пусть они не лезут в наши дела.

Однако даже во сне они не оставляли нас в покое. Мы шли с Сумико по сопкам. Я спрашивал, куда она ведет меня, потому что нельзя было доверять. Но она лишь улыбалась в ответ, ее нижняя припухлая губа иронически выпячивалась.

И вдруг Сумико стала чайкой, взнеслась над головой, а навстречу мне из кустов бузины выбежали Кимура и Рыбин. Они размахивали ножами и визжали, как дикие кабаны.

Я подскочил в постели. Визг усиливался. Он стал воплем наяву. Вопль исходил от рыбинского дома. Можно было даже разобрать:

— Пожар! Спасайте, о-ой, спасайте!..

Отец промчался вниз. Мама и бабушка засуетились в своей комнате.

Я зачем-то достал ракету из сумки и ринулся вслед за отцом.

Крышу рыбинского дома подпирал огонь.

Листья на деревьях побагровели. А дальше, за языками света, была жуткая темень.

— Люди! — кричал Рыбин. — Не видете, что ли? Горю!..

Черные фигуры людей сбегались к Рыбину. Я летел туда же. Дом пылал, точно его полили бензином.

Полыхнула крыша. Лицо обдало жаром. Я закрылся ладонями и чуть не сбил Дину. Она стояла в ночной рубахе посреди дороги, прижимая к себе большую японскую вазу. В глазах у нее можно было увидеть весь пожар. Губы ее дрожали, как от холода.

— Мои бусы, мои бусы… — повторяла Дина.

Сзади загремел колокол. Я еле успел отскочить от колес пожарной машины. На ней густо сидели пожарники и еще кто-то в тельняшке, усатый. Да это ж Семен! Не дожидаясь, когда остановится машина, он спрыгнул на землю и кинулся к дому Рыбина.

Пламя заплясало на бронзовых касках японцев-пожарников. Машина стала возле пожарной колонки, пожарники стремительно раскатали шланг и привинтили его к колонке. Плоский шланг надулся.

Мне в лицо ударил фонтанчик воды из дырки.

Здоровенный японец-пожарник боролся с озверевшим брандспойтом, как укротитель с удавом. Тяжелый жгут воды замолотил по пламени. Однако горящие балки только злее затрещали. Мне показалось, что японцы заливают огонь не водой… И я попробовал фонтанчик на язык. Холодная вкусная вода.

Из самого пекла выскочил Рыбин. Его пуловер, накинутый прямо на голое тело, дымился. Руки прижимали к груди какие-то тряпки. Пожарник направил брандспойт на Рыбина. Но тот заорал и повернулся спиной, спасая от воды тряпки.

— Дом поливайте! — орал Рыбин. — Не свое, так не жалко?

Он подбежал к Дине и сунул ей тряпки на вазу.

— Стереги, а то растащат, — сказал он жене и кивнул головой в мою сторону.

Я оглянулся. Сзади стояли японцы из соседних домов. Рядом с ними остановились наши: мама и бабушка. Блеснули стекла очков Ивао. Сумико глядела в мою сторону. Увидев ее, я кинулся помогать Семену и отцу заливать крышу сарайчика водой. Огненные ошметки летели по ветру на сарай. Семен окатывал его из ведра, которое передавал ему отец, а отцу по цепочке — японцы.

— Вася, — хныкал Рыбин под руку отца, — я говорил — подожгет… Он и вас подожгет, вот увидишь…

— Становись в цепь, — ответил ему отец и окатил себя водой.

— Полкуля табаку у меня в доме осталось, — причитал Рыбин, размазывая по лицу сажу. — Может, сходим, Гера? Проявим геройство, а? Обмотаемся тряпками, обольемся водой…

Ну где раньше мог я видеть Рыбина? Я поглядел на отца: что он скажет?

— Не выдумывай! — оборвал отец дружка.

— А ну, отойди, не морочь парню голову! — крикнул Рыбину Семен. С кончиков его усов капала вода.

Я цвиркнул слюной, как Семен, и отошел. В цепь мне становиться тоже не хотелось. Там и без меня хватало народу. Я побегал вокруг пожарников, но и там подходящей работы не нашлось. Оглянулся на Сумико. Ее не было на прежнем месте. Тогда я сел на шланг и зажал пальцем фонтанчик.

Пожарники оставили дом догорать и перевели струю на сарайчик, потому что искры полетели гуще и дальше.

Цепочка во главе с Семеном и отцом сползла к дому, что был расположен ниже по склону. По цепи ходило всего три ведра.

— Несите ведра, черт вас подери!.. — кричал отец. Мокрый чуб лез ему на глаза.

Рядом сверкнуло ведро. Я повернул голову и увидел Ге. Он нес оцинкованное ведро двумя руками перед собой. Багряные волны перекатывались по его черному кимоно. Ивао взял ведро у отца и отнес его в цепь. Сумико поддерживала отца под локоть. Ге бормотал, печально изгибая брови, но за треском пожара, криками, звяканьем пожарных топоров и багров его не было слышно. Но по изгибу губ я догадался, что он повторяет свое: