– Пиши письмо! – закричал сердито начальник. – Проси выкупа, или мы тебя зарежем как собаку.

– Кому? – вспылил и я. – Кому я буду писать? Ротшильду? Испанскому королю? Говорю же вам – ни одна душа в миpe не даст за меня ни копейки. Что я такое? Писаный красавец, гений, за которого всякий отвалит какой угодно куш?! Украли… тоже! Не могли найти ничего лучшего… Где у вас глаза-то были?

Тон у меня был такой убедительный, что всe сконфузились.

– В таком случаe мы тебя зарежем, – предложил начальник.

– Тоже предприятие! Из одной глупости в другую. Такие вы умные интеллигентные разбойники, а рассуждаете, как… черт знает кто. Ну, вы меня зарежете – какая вам от этого польза? А если отпустите – я вернусь в город и буду расхваливать вас на всех перекрестках. Распишу, какие вы смелые, мужественные, благородные… Популярность ваша возрастет, и бедное население окружит вас ореолом героев. Богачи будут вдвойнe бояться вас и беспрекословно выкупать друг друга. Кромe того, вернувшись в город, я постараюсь сам разбогатеть, обрасти, как говорится, шерстью, и, если когда-нибудь снова попадусь вам, за меня любой банк заплатит вам сколько пожелаете. Отпустите меня, а? Черт со мной, в самом деле!

– Черт с ним, в самом деле, – сказал, пожимая плечами, начальник. – Развяжите его. Пусть убирается на все четыре стороны.

Опьяненные моим дешевым красноречием, невежественные сыны гор развязали мне руки, и я пустился бежать по крутым утесам и камням с такой быстротой, что, если бы случилось мне споткнуться и упасть в пропасть, – от моего десятитысячнаго тела остались бы жалкие обломки, рублей на двадцать – двадцать пять по наивысшей оценке.

До сих пор я считаю самым гнусным делом третью кражу. Отчасти потому, что она была двойная, а отчасти – в ней был замешан один из моих лучших друзей.

Друга этого звали Фролов.

В дни нашей ранней молодости мы были неразлучны, но потом, когда в нашем городе появилась красавица-вдова Марфа Леонидовна, – наши отношения испортились. Ухаживали мы за ней оба, оба бывали у нее, но однажды Фролов в мое отсутствие совершенно необъяснимым образом взял надо мной перевес, и с тех пор красавица была для меня совсем потеряна. Я был так огорчен, взбешен и расстроен, что не являлся к ним (они поселились вместе) целый год, а потом однажды явился, чтобы высказать счастливым любовникам свое настоящее мнение об их отношении ко мне.

Когда я приехал к ним – Фролова не было и приняла меня Марфа Леонидовна.

Я уселся в кресло, угрюмо оглядел ее пышную великолепную фигуру и спросил сдавленным голосом:

– Счастливы?

Она улыбнулась:

– О, конечно.

– Послушайте, – сказал я, придвигаясь к ней в порыве неизъяснимого вдохновения. – Я через пять минут уйду и никогда больше, слышите ли, никогда не покажусь вам на глаза. И только об одном умоляю – объясните мне, как другу: за что вы его полюбили? Чем он покорил вас?

Она смотрела в окно, мечтательно улыбаясь и постукивая носком туфельки о ковер. Потом, после некоторого колебания, сказала:

– Вам это может показаться странным, но Володю я полюбила за одно стихотворение. Такое стихотворение мог написать только талантливый, безумно любящий человек. И когда он прочел его мне и посвятил – я дала ему первый поцелуй.

Я всплеснул руками.

– Володька написал xopoшиe стихи?! Полноте! Он способен рифмовать «село» и «колесо», «медведь» и «плетень» – я очень хорошо его знаю. Наверное, бездарные глупейшие стишонки написал он вам?

– Ошибаетесь, – нахмурилась она. – Стихи бесподобные. Так мог написать только большой поэт. Правда, такие стихи могла подсказать исключительно любовь ко мне – больше он стихов не писал.

– А как они… начинаются? Не помните?

Она обратила глаза кверху и тихо начала:

Я вскочил с кресла и с громким криком схватил прекрасную вдову за руку.

– Слушайте! – вскричал я. – Да ведь это мое стихотворениe!! Я его тогда же, помню, написал и показывал Фролову. Фролов пришел от него в неистовый восторг, просил даже переписать его…

Красавица побледнела, как бумага. Грудь ее вздымалась, подобно морской волне.

– Возможно ли это?

– Клянусь вам – это мои стихи.

Руки ее бессильно упали на колени.

– Что же… теперь делать?

Я заглянул ей в лицо и сказал:

– Первый ваш поцелуй принадлежал вору; отдайте второй – собственнику!

– Но ведь я целый год любила его за это стихотворение!

– В таком случае, – озабоченно сказал я, обнимая ее талию, – нам нужно как можно скорее наверстать этот украденный год!!

И эта честная женщина пожалела обворованного простака, и тихо улыбнулась ему, и поспешила согласиться с ним…

Громов сосредоточенно взглянул на меня и сказал:

– В этом отношении люди напоминают устриц.

– В каком отношении и почему устриц? – спросили мы: я и толстый Клинков.

– В отношении глупости. Настоящая, драгоценная, кристальная глупость так же редка в человеке, как жемчужина в устрице.

– Не рискованно ли: сравнивать глупость с жемчужиной? – спросил рассудительный Клинков.

– Не рискованно!! Вы знаете, я уже второй год культивирую около себя дурака. Что это за прелесть! Сущая жемчужина. Нужен был тщательный половой подбор, несколько поколений глупых людей, чтобы произвести на свет такое сокровище. Зовут его Петенька.

– У меня тоже есть свой дурак, – похвастался Клинков. – Он, вероятно, лучше твоего. Это самый веселый восторженный дурак в свете. Я познакомился с ним в одном доме шесть месяцев тому назад и с тех пор полюбил его, как сына. Он восхищается всем, что я говорю, и от самых серьезных слов хохочет, как сумасшедший. Этот человек считает меня самым тонким остряком. Когда я однажды при нем рассказал о землетрясении в Мессине, он перегнулся пополам от хохота. «Ах, ты ж, господи! – восклицал он, задыхаясь. – Только этот плутишка Клинков может так рассказывать курьезные вещи с серьезным лицом».

– Позвольте! – хлопнул себя ладонью по лбу молчавший до того Подходцев. – Да ведь и у меня есть дурак. Правда, он хитер, как дикарь, и скрывает свою глупость, как скупой рыцарь – золото. Но иногда она – эта глупость – блеснет нечаянно сквозь какую-нибудь прореху и озарит тогда своим сиянием весь мир! Он служит в таможне и зовут его Эрастом.

– Красивое имечко, – завистливо проворчал Клинков. – Моего зовут просто Феодосий.

– А у меня… Нет своего дурака, – печально вздохнул я. – Боже ты мой! У всех других есть дураки, все живут – люди как люди, – а я совершенно одинок. Громов, подари мне своего дурака.

– Ни за что в свете. Вот еще!

– Ну, на что он тебе? Ты другого найдешь.

– Нет, нет, – сухо сказал Громов. – Не будем говорить об этом.

– Клинков! – обратился я к толстому другу. – Продай мне своего веселого дурака. Я тебе отвалил бы не маленькие деньги.

– Попроси у Подходцева.

– Зарежьте вы меня прежде, чем я отдам вам его! – закричал Подходцев. – Если я лишусь его, я не перенесу этого. Я умру от горя.

– Самый лучший дурак – мой, – хвастливо засмеялся Громов. – Мой славный кристальный Петенька.

– Ну, нет, – возразил, пыхтя, Клинков. – Твой сдаст перед моим.

Подходцев самоуверенно засмеялся.