– Гм… да! Я вижу, это целая наука. И ты со всеми письмами так делаешь?

– Увы!

– Вот оно что! Теперь я понимаю, куда пропало письмо, которое ты, по твоим словам, писал мне в прошлом году.

– Ей-богу, писал! Уж тебе-то я, брат, написал. Я честный человек и даром честного слова не дам. Других – это верно, надувал, но тебе как раз написал. И если уж оно пропало, то в этом не в шутку, а самым серьезным образом виновата почта. Правда, это было не год тому назад, а четырнадцать месяцев. Еще, помню, бумага не подходила к конверту и пришлось край бумаги срезать. Да вот тебе смешная подробность, которая до сих пор у меня в памяти: срезывая край бумаги, я отрезал и несколько слов письма, так что получилась курьезная фраза: «Прижимаю тебя»… а «к груди» – отрезано. Хи-хи. И еще помню, чтобы подшутить над тобой, я в адресе на конверте написал: «Его превосходительству». Нет уж, это письмо, брат, верное. Обещал написать и написал.

Человек, упрекавший своего друга в том, что он обманул его, как и других, с помощью своей системы, посмотрел на этого друга, улыбнулся и сказал:

– Ну, успокойся. Ты мне никакого письма не обещал написать год тому назад и о пропаже его мне не говорил. Я это сейчас только придумал…

– Вы г. А?

– Да. Чем могу быть полезен?

– Я представитель фирмы «Дирк и Голлинс». Конечно, слышали?

Конечно, я не слышал. Но терпеть не могу признаваться в подобных вещах. Наоборот, в таких случаях моя система – полная осведомленность.

– А-а… Как же! Как же!! Ну, как поживает старина Дирк? Попрыгивает?

– О, его уже нет и на свете. Двадцать лет тому назад умер.

– Ну, что вы! Воображаю, как круто приходится теперь несчастному Голлинсу… Наверное, от былой жизнерадостности не осталось и следа?

– Никакого следа, совершенно верно. Двадцать четыре года тому назад он скончался, г. Голлинс.

Я был раздосадован.

– Э, черт возьми! Что же тогда осталось от этой знаменитой фирмы?! От «Дирка и Голлинса»? Вероятно, один только союз «и»…

– Осталась фирма, – внушительно сказал посетитель.

Это был худощавый детина с синими вялыми щеками и такими редкими волосами на голове, что голова эта напоминала подушку для булавок. Глаза его были сухи, руки сухи и обращение сухо-деловое. Нельзя было представить себе этого человека пляшущим, обнимающим женщину или играющим в лапту.

Сюртук висел на его плечах угрюмо-деловыми складками.

– Какое же вы ко мне имеете дело?

Он склонил набок свою розовую подушку для булавок и сказал, пережевывая губами какое-то таинственное съестное:

– Я хочу предложить вам приобрести у нас ротационную машину[1].

– Вот как! – удивился я. – Что же вас натолкнуло на эту мысль?

– Как что? Вы печатаете несколько журналов, у вас издательство – вам стыдно не иметь ротационной машины!

Вчера один лошадиный барышник при помощи этих же самых доводов убеждал меня купить пару лошадей:

– У вас несколько журналов, вы имеете издательство – вам стыдно не иметь лошадей.

Но вчерашнее предложение было ясно – мне предлагали лошадей, я от лошадей отказался. Отказался от известных мне домашних животных, четвероногих, однокопытных, служащих человеку для перевозки тяжестей и для катанья. Я знал, что делал.

«Ротационная машина» – я был в совершенном недоумении, – что это за машина и для каких целей служит она человечеству?

– Да… – сказал я. – Я уже давно подумывал об этой машине, но меня берет сомнение: удастся ли мне получить машину хорошего качества?

– Лучше наших машин не найдете!

– Ах, господи! – печально возразил я. – Это все так говорят… А доведись до дела – с этой машиной наплачешься.

– Помилуйте! У нас модель 1902 года!

Я умилился.

– Совсем молоденькая. А как размер… большая она?

– Помилуйте – обыкновенная.

– Так, так…

Я встал, подошел к шкафу, в котором лежал энциклопедический словарь, и стал шарить «рот». «Рот» не было. Сам же я на днях и стащил домой «рот» для выяснения спора с женой о происхождении Ротшильдов.

Вернувшись к столу, я сказал:

– Не изложите ли вы мне преимущества вашего… вашей этой машины. Какова, например, ее работа?

– То есть в час?

– Ну да, в час. Не в год же, в самом деле.

– Она делает в час около 5000.

Меня тянуло спросить: «чего?» – но я не спросил из присущего всем нам ложного самолюбия.

«Не служит ли эта проклятая машина для катанья? – пришло мне в голову. – Вероятно так, если она делает в час столько-то».

Я солидно сказал:

– Вы говорите, что ваша машина делает в час около 5000. Цифра порядочная. Но это – во всякую погоду?

– Помилуйте, – пожал плечами представитель «Дирка и Голлинса». – Вы преувеличенного мнения о нежности наших машин. Погода для нее абсолютно безразлична.

– Вы говорите, она делает 5000 в час в любую погоду. И это при любой дороге?

Ужас и изумление отпечатлелись на его деловом лице. Мне даже показалось, что редкие волосы на его голове, похожие на булавки, воткнутые в подушку, зашевелились.

– Любая дорога? О какой дороге вы толкуете?

– Может быть, я не совсем по-русски выразился, – развязно возразил я. – Мне бы следовало вместо «дороги» сказать «пути». Она дает эти 5000 при любом пути эксплуатации, избранном ее владельцем?

Посетитель, казалось мне, стал терять равновесие.

– При чем тут «любой путь». Я думаю, для ротационной машины путь один! Не будете же вы на ней шить себе платье или рубить котлеты.

(Слава богу! По крайней мере, теперь я знаю, что таинственная машина не предназначена ни для рубки котлет, ни для портняжных работ.)

– Ну-с… Что же вы еще желаете узнать о нашей машине?

Я барахтался в океане растерянности и недоумения. Я тонул и, как всякий утопающий, схватился за первое, что мне пришло в голову.

– Сколько человек она может выдержать? – в отчаянии крикнул я.

– Вы странный покупатель. Никто из наших прежних покупателей не интересовался ротационной машиной с этой стороны.

– Конечно, – язвительно рассмеялся я. – Ваши предыдущие покупатели принадлежали, вероятно, к тому сорту людей, который покупает кота в мешке. Я не таков, милостивый государь. Я спрашиваю: скольких людей ваша машина выдерживает?

– Но, бог мой! – отчаянно вращая глазами, вскричал представитель машин. – Не будете же вы с вашими друзьями ездить на ротационной машине?

– И не думал, – обидчиво сказал я. – Если я в своем выражении допустил некоторую неточность, красивую аллегорию…

– Виноват, может быть, вы хотите спросить – скольких людей требует наша машина?

– Ну да, конечно! Хотя это не совсем точно, – срезал я его. – Машина не может «требовать».

– Ну, другими словами, за ней требуется уход трех-четырех человек.

– Тремя обойдусь! – нахально заявил я. – Только меня одно смущает: нет ли в вашей машине таких дефектов, которые лишали бы возможности быть ею довольным.

– Вы говорите о ленте? Будьте покойны, главное достоинство наших машин – они почти не рвут ленты.

Я мог перечислить в тот момент десятки предметов, которые во всю мою жизнь не перервали ни одной ленты – и никто не ставил им этого в особую заслугу. Стоило только креслу, или этажерке, или телефонному аппарату не перервать ни одной ленты – и мой собеседник отзывался бы о поведении этих бездушных предметов восторженно. Не было ничего легче, как заслужить расположение этого человека!..

– «Почти», – критически сощурил я глаз. – Почти!.. Мне нужно, чтобы лента совсем не рвалась.

Он развел руками.

– Этого вы не достигнете! Это недостижимый идеал!

– К идеалам, молодой человек, нужно стремиться, – нравоучительно сказал я.

– Наша фирма и стремится. Например, что вы на это скажете: наша машина дает сразу двухцветную форму!

– Кому дает? – бестолково спросил я.

– Вам же! А то кому еще.