Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре, Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...
Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: -Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил себя Наум за то, что в дни бершев-ской резни не был рядом с отцом, не подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом, шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в раздумье, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы спустились вниз, где смердили автобусы.
Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский городок Рамаллу.
От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов, которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.
Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы "зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами.
Арабское такси подвезло нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг. В проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не хотели пускать. Но узнали, что брат из Америки прилетел, всего на три дня, вызвали Дова. Он прибежал в белесой застиранной гимнастерке и помятых зеленых штанах; черная, с проседью, борода Дова курчавилась, волосы всклокочены. Он зарос под израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали даже из ноздрей. Он походил на окруженца второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на партизана, на разбойника, на кого угодно, только не на солдата регулярной армии.
-- Здоров, леший! -- тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго и беззвучно стояли, обняв друг друга. Дов заметил сипло, что ему, Дову, прощенья нет, он -- сука, надо было того бершевского гада, который стеганул отца репликой, де, засланный он... надо было того гада убивать сразу. -...Не успел я, Наум, отец только вышел из зала -- стал заваливаться... -Дов провел своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти.
-- ...Ты мне, Наум, про гуманизм слюни не развешивай! Ежели только в Советский Союз он лыжи не намажет... -- со дна моря достану!
Потом мы сидели в казарме за столом, устеленным свежей газеткой, пили соки, морщась от диких выкриков марокканцев, которые играли в карты, кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла.
А рядом посапывали на железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.
Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они...
Дов протестующе взмахнул рукой.
-- Я тоже так думал. Дикари! А потом понял. Из многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. "Тш-ш!" -- такого они не слыхивали... Нет, ребята славные! Был, правда, один румын-пулеметчик. Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил -- он наглотался чего. Смолчал. А тому помстилось -русский струхнул, и взял меня за грудки. Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера.
Кацин1... ну, наш Ванька-взводный! на что он меня не любит, и тот одобрил, списал румына в обоз.
-- А чего ты с кацином не поделил? -- Наум взглянул на Дова настороженно.
-- Туфта-кацин... Тут, кто на посту засни -- всех вырежут. А он ночью посты не проверяет. Я ему в лицо: обабился, сука?! Он осерчал, кричит: "Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне одолжение делает! Слышу, часа в три ночи, крадется. Не в себе, видать. Пароль называет вчерашний. Ну, я его и уложил на глину животиком. Полтора часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.
Наум протестующе крутанул длинной шеей, сказал, что Дов слишком много себе позволяет.
-- Слишком много? -- прогудел Дов. -- Пошли!.. -- Он повесил на шею свой длинный, как старинный мушкет, автомат, повел нас на выжженный солнцем бугор. Мы почти бежали за ним, перепрыгивая через ровики, обдираясь о колючки. Наум снова по ошибке вытащил из кармана кипу, вместо платка, в досаде сунул обратно.
Я спросил у него, загораживаясь руками от хлеставших по лицу кустов, почему в Москве он кипу носил, не снимая, а здесь... Он приостановился, ответил тоном самым серьезным: -- В Израиле кипа -- не вера, а партийная принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!
Наконец, мы забрались на холм, Дов снял с шеи автомат, усадил нас на камень и принялся рассказывать. В рассказе, казалось, не было ничего необычного. Объявили на днях боевую тревогу. Сообщили, что ночью ожидается нападение террористов Арафата на военную базу. Террористы, сказал кацин, ворвутся в ворота на тяжелом грузовике. Сходу собьют шлагбаум и забросают казармы зажигалками. А другие в это время, из автоматов Калашникова -веером от живота...
Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как ягуар, бронетранспортер. Чуть поодаль зеленел американский танк "Шерман". Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.
-- Приготовились, туфтачи! -- басил Дов. -- Даже наш кацин к бабе своей не удрал. Разогнал нас патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь ходим. Ждем!.. -- Дов прибежал с бугра, махнул нам рукой, мол, чего уселись?! Наум вытерся кипой, запротестовал: -- Куда ты нас тянешь? Что мы, "колючки" не видели? Дов не ответил, только рукой махнул: "Давай-давай"! Когда он, наконец, остановился, мы дышали загнанно. -- Видите? -- Дов показал рукой на ограду. Мы взглянули и -- онемели.
В ограде из колючей проволоки, которой была обнесена военная база, зияла рваная дыра; в нее прошел бы любой грузовик. "Колючка" лежала на земле. Столбики, видно, подгнили... Мы переглянулись с Наумом. Да кто бы, при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.
-- Бершева, ребята, кругом сплошная Бершева... -- басил Дов. -Я к чему это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи, сука бершевская, поразмышляй.
Когда, простившись у ворот с Довом, мы шли к автобусу, Наум сказал, что, по всей вероятности, он останется в Израиле.
-- Послал сюда документы. Из Штатов. Как доктор наук, сотрудник американской компании Ай-Би-Эм. В шесть мест послал, из шести ответили, что будут счастливы видеть меня своим сотрудником. Я вспомнил, как Наум искал работу. -- И платить будут?! -- вырвалось у меня.
-- Раз в шесть-семь меньше, чем в Штатах. Думаю, выберу Техногон, на севере. Место профессора. -- А вдруг они спохватятся, что ты не американец? -- Тогда я подымусь на кафедру и покажу им свои тощие ягодицы. -- Он похлопал себя по заднему карману потертых джинсов, где красовался фирменный знак и буквы "Made in USA". До самой остановки он молчал, сказал вдруг в толчее пыхтящего арабского автобуса. -- Еще утром не знал, останусь здесь или нет? Контракт с Ай Би Эм трехгодичный, много для меня нового. -- Добавил почти беззвучно, жестко: -- Дов прав, сплошная Бершева... Убили отца, кто на очереди?.. А, не дай Бог, проревет сирена!.. Все! Остаюсь!
Сирена проревела через два месяца. Скорее, не проревела, а прогудела тоненько. Почти пропищала. Я высунулся в окно, отыскал взглядом железную мачту, на которой виднелся раструб сирены. Эта, что ли, пищит?
Включили приемник, хотя в Судный день все радиостанции молчат. По израильскому радио звучал Бетховен. Его прерывали короткие военные сводки, воспроизводившие сообщения Дамаска и Каира. Израильские дикторы читали -- с ироническим нажимом: Израиль, де, бомбят. Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим в огне.
