Мы провожали Сергуню через два дня. Он увозил анкеты, "гаранты", заверенные юристами и государственными офисами. Мятая кожаная папка его разбухла, он размахивал ею, Полина беспокоилась, как бы не потерял. По нашим подсчетам они с Геулой должны были прилететь в Канаду месяца через два-три.
В баре выпили "посошок на дорогу". Я вспомнил, что Сергуня в разговоре с Геулой произнес, похоже, стихотворную строку.
-- Из Бориса Слуцкого! -- как эхо отозвался Сергуня на мой вопрос. Я заинтересовался. После одного из моих публичных выступлений в Союзе писателей Борис Слуцкий подошел ко мне и сказал сочувственно: "На твою голову, Гриша, теперь упадет кирпич... Откуда? Кирпичи падают только сверху... "Он так много обещал, мудрый, глубокий Борис, поднятый ненадолго высокой волной XX съезда. Наверное, большинство его стихов так и осталось в письменном столе...
Сергуня закрыл глаза, сероватые веки его были в алых прожилках, точно кровоточили; зашептал стихи, нигде и никогда не изданные. По крайней мере, в СССР.
"... Созреваю или старею
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился,
Я-то думал, что я прорвался,
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а зарвался...
Я читаюсь не слева направо,
По-еврейски: справа налево.
Я мечтал про большую славу,
А дождался большого гнева.
Я, ступивший ногой одною
То ли в подданство, то ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в Пространство..."
Сергуня открыл глаза. Моргнул, чтобы сдержать слезы, сказал:
-- Борис Слуцкий, 1953 год.
-- О, написано в сталинщину? -- воскликнул я. -- Во время "космополитского" погрома!
Сергуня ответил тихо-тихо: -- А наше римское гетто, это что-нибудь иное?
В аэропорту сгрудились у входа, обнимались на прощанье; я заметил, что история с израильским гетто в Риме не должна пропасть для потомства. Я, наверное, об этом напишу... Сказал и тут же пожалел. Сергей изменился в лице. Синие, навыкате, глаза Сергуни потемнели. Прижал папку к груди, словно вот-вот отнимут. Зашептал вдруг со страстью приговоренного, который молит о пощаде:
-- Не раньше, чем через пять лет, Гриша! Иначе Израиль... у них руки длинные. Нас не впустят в Канаду. А впустят, не дадут гражданства. За тебя Канада вступилась. Газеты-университеты! А за нас кто вступится?
Я почувствовал холодок на спине.
Любимый вождь Иосиф Сталин, сирийский плен и любимое израильское правительство, выдавшее его Шаулю с головой, -- видно, это слишком много для одного человека...
Сергуня уходил по длинному коридору, ведущему к самолету. Я смотрел на согбенную спину в сером, отглаженном Полиной костюме с ощущением ужаса. Словно Сергуни уже не было.
На войне однажды грохнула бомба, я упал у гранитного валуна, мой друг еще бежал. И я увидел, как не стало друга. Его скрыло, унесло взрывной волной, землей, осколками. Нечего было хоронить.
Почти такое же ощущение леденило сейчас мою спину. Я жил этим несколько дней.
Господи, быстрей бы прилетели! Мы украсим машину цветными лентами, как украшают автомобили новобрачных. Будем победно гудеть, как гудит, ревет клаксонами свадьба. Не пришлось...
12. ГОСПОДИ, ДАЙ СИЛЫ!
Сергей Гур объявился спустя полгода. Без Геулы. В городе Вашингтоне.
В 1977-78 годах я преподавал вМерилендском университете. Секретарша декана просунула в аудиторию записку о том, что меня разыскивает какой-то Гур. "Сказать, чтоб ждал?"
Когда я вернулся в профессорскую, он сидел на корточках, спиной ко мне, у книжных полок, разглядывая толстущий, как шкатулка, словарь Вебстера. Услышав скрип шагов, вскочил, и... я не поверил своим глазам. Сергуня был свеж, упитан, соломенная копешка уложена в дорогом "бьюти-салоне" (простые парикмхеры такне укладывают), выгоревшая бородка, искусно выбритая у губ, походила на бородку шейха Оммана. А -- костюм?! Темно-синий, английского сукна, с разрезами по бокам, "свадебный", как непременно заметил бы Наум. Всем улыбаясь и пританцовывая, он напоминал актера, ждущего за кулисами своего выхода: кинулся ко мне, обтерхал бородкой, объяснил, наконец, что когда все документы в Канаду были оформлены, они с Гулей решили все же вернуться в Израиль. И Наум, и Дов, и особенно Яша подняли там такой тарарам, что посыпались запросы в Кнессет. Словом, Гуле со следующего семестра обеспечена постоянная позиция доцента в Бершевском университете, а ему самому отыскалось место в военном комплексе, в вычислительном центре. Расчеты военных проектов, интересно безумно!.. Гуля? Вначале принимала все безучастно, иногда нервно.Пока вдруг не прорвалась в газете "Ал-Гамишмар" одна из ее статей о "Черной книге". В Штатах, по следам Гули, дали в нью-йоркской газете целый подвал под названием "КНИГА, ЗАПРЕЩЕННАЯ СТАЛИНЫМ, ТЕПЕРЬ ЗАПРЕЩЕНА В ИЗРАИЛЕ"^ Сразу преобразился Гуленок. "Едем! -- говорит. -- Звони в аэропорт. Надо ковать железо, пока горячо". Счастлива! Перестала изводить себя Ахматовой:
...А я иду -- за мной беда,
Не прямо и не косо,
И в никуда, и в никогда,
Как поезда с откоса.
Кончилась беда! Финита! Гулька верит и не верит, в глазах тревога. Нахлебалась из-за меня, бедняжка...Финита, Гриша! Рукопись у Гульки, издательство торопит... Менахем Бегин у власти. Арик Шарон берет в руки бразды правления. Гулька вырезала из журнала его портрет, сделала над ним надпись: "Самый крупный полководец современности, к счастью, родившийся в самой маленькой стране". И - на стеночку. Теперь ждем процесса над Могилой. А, может, и над профессором Митингером, жмотом и рабовладельцем. Все ждут. Вот-вот начнется. Твержу Гуле, не будем "перегнивать". Жить будем. Может, пошла светлая полоса?
Сергей прибыл на Конгресс в защиту советских евреев, как представитель Израиля.
-- Тут главное сражение, Гриша!.. Отвык от сражений? Приходи! Приглашаю! А затем завалимся в ресторан, завьем горе веревочкой.
Я принялся звонить в Торонто, чтоб сообщить Полине, что Гуры, наконец, нашлись.
Еврейский конгресс состоялся в одном из самых дорогих отелей Вашингтона. Я ненавижу такие отели. Отнюдь не за их мраморное великолепие и бесшумные кондиционеры. В обычной гостинице тебя обслуживают, в одной -четко, в другой -- с ленцой. В мраморных отелях человека не обслуживают, перед ним стелятся. Меня оскорбляет, когда мне по-собачьи заглядывают в глаза.
Когда я подъехал к мраморному небоскребу, подбежал "бой" в красных штанах с галунами и поблагодарил меня за то, что я позволил ему "припарковать" мою машину. Другой "бой" с неизбежной синей кастрюлькой на голове мчал передо мной, как гарольд перед монархом, как бы распахивая стеклянные двери, которые открывались автоматически. Когда я сунул ему, по ошибке, не доллар, а бумажку в десять долларов, он кинулся за мной в лифт, поднял на нужный этаж и, прощаясь, наклонил голову и приложил руку к груди.
У тяжелых, из мореного дуба, дверей был затор, кого-то, по обыкновению, не пускали; наконец, оттолкнули, и я увидел человека явно российского, взъерошенного, несчастного, который засновал в своих мятых штанах взад-вперед по мраморной площадке. Спросил его по-русски, в чем дело?
Он схватил меня за руку и начал рассказывать быстро, что он из Ленинграда, психолог, доктор наук, выпустил две книги. Как ни протестовал, его засунули в дыру...
- ...Город Энсвиль, слыхали о таком? Родина жареной курятины. Оказалось, там нет ни университета, ни НИИ, ни больших компаний -- ничего. Дали место клерка в банке. Он не может оттуда вырваться
Это была нередкая в эмиграции история. На плечах семья, заболевшая жена. Чтоб искать работу, надо уйти из банка, ездить, встречаться с учеными. А на какие деньги жить, когда мечешься в поисках места? Колесо!
