– Но ведь у тебя наверняка полно поклонников и дома, – вырвалось у нее.

Флортье пожала плечами.

– Возможно. Но самого главного, – она тяжело вздохнула и откинулась на спинку шезлонга, – самого нужного среди них не было. – Она вытянула ноги, но тут же снова подобрала их под себя. На ее губах заиграла усмешка. – К тому же, я не собираюсь всю жизнь проторчать во Фрисландии. – Она бросила лукавый взгляд на Якобину, прикрыла веки и стала в безмолвном ритме покачивать туда-сюда коленом. Это движение буквально загипнотизировало четырех рекрутов; пожирая ее глазами, они ждали, когда юбка с рюшами и складками поползет кверху и откроет ножки прелестной фройляйн Дреессен.

«Интересно, – подумала Якобина, – как могла скучноватая Фрисландия произвести на свет Флортье Дреессен». Она с трудом представляла себе Флортье на дамбах Ваттового моря, в густых рощах и на поросших вереском каменистых пустошах, в ухоженных городках и на одиноких фермах, возле которых пасутся стада овец и черно-белых коров. Флортье, с ее темными волосами, лучистыми глазами и абсолютно не фризскими чертами лица никак не вписывалась в те пейзажи. Даже в Амстердаме она выделялась бы своей экзотической красотой, подобно орхидее среди одуванчиков.

– Почему ты выбрала Батавию? – осторожно поинтересовалась Якобина. – Почему не Амстердам?

Флортье заморгала и покосилась на Якобину из-под полуприкрытых век. Серый жакет, застегнутый на пуговицы до самого горла, несмотря на теплое солнце, и серая юбка были чрезвычайно скромными и скорее практичными, чем модными, как и черные ботинки, выглядывавшие из-под подола. Словно Якобина ван дер Беек давала понять, что равнодушна к рюшам, кружевам, вышивке и ярким узорам, которые так любила Флортье. При этом все, что она видела до сих пор в гардеробе Якобины, было несомненно сшито из дорогих тканей и хорошими портными. За всем этим угадывались беззаботное детство и юность в богатом родительском доме с дорогой мебелью, толстыми коврами, портьерами, приглушавшими голоса и шаги; уроки танцев и домашние учителя, балы и езда в карете, чаепития с пирожными и летний отдых на море. Жизнь, безупречная, будто накрахмаленная блузка Якобины. Жизнь среди равных себе.

– Чем плоха Батавия? – возразила Флортье и удобнее устроилась в шезлонге.

Якобина внимательно посмотрела на собеседницу; в какой-то миг она показалась ей более взрослой и даже не по годам зрелой. Хотя она, скорее всего, ровесница Мартина, младшего брата Якобины, ей было лет восемнадцать или девятнадцать, но никак не больше. Может, даже меньше. Сама Якобина не могла вспомнить, шла ли она когда-нибудь по жизни так легко и ловко, как эта девушка.

– И твоя семья отпустила тебя вот так, одну?

Флортье не шевелилась. Ее лицо казалось теперь гладким и холодным, словно маска, которая может разбиться в любой момент. Она думала о документах, лежавших в ее саквояже; они позволяли ей действовать так, словно она уже совершеннолетняя. О пачке денежных купюр и о билете до Батавии. И о том, что она сделала, чтобы получить все это. Хотя, впрочем, она имела на это полное право. Она думала о пропасти позади нее, погрузившей во мрак часть ее жизни. О всех слезах, злых словах и прочих ужасах, о боли, стыде и чувстве вины. Она перешла на шепот, и слова, исходившие из ее губ, звучали сухо и отрывисто.

– У меня больше нет семьи.

С диким воплем, напугавшим всех пассажиров, маленький Йоост Вербругге набросился на сестру и ее подругу, схватил за волосы одну из их кукол и потянул к себе. Госпожа Вербругге уронила рукоделие и успела схватить сына за рукав. Звонкие подзатыльники, громкие упреки, рев мальчишки и завывание девочек едва не заглушили звон колокола, призывавшего пассажиров на второй завтрак.

Флортье открыла глаза, повернула голову и широко улыбнулась Якобине.

– Я страшно проголодалась! Просто умираю от голода!

– Ты погляди! Гляди вон туда! И туда! – Флортье не могла устоять на месте. Она кричала и прыгала от восторга еще сильнее, чем младшие представители семейств Вербругге и тер Стехе, которые толпились с широко раскрытыми глазами у рейлинга, с бурными воплями показывали на что-то пальчиками и требовали у родителей объяснений. – Вон там – видишь? Это ведь просто чудо! Необыкновенная красота!

Якобина лишь молча кивала. Она не могла наглядеться на открывшуюся перед ней картину, не могла найти слов, достойных ее.

Еще утром ее очаровал порт в Генуе с его многолюдными причалами и пестрыми домами цвета охры, терракоты и умбры под черепичными крышами. Но панорама Неаполя затмила все, что они видели прежде. На берегу расположились амфитеатром кремовые, желтые, карминово-красные, розовые палаццо с гармоничными рядами окон, элегантными фасадами. Их ветхость придавала им особенное очарование. Со всех сторон к морю сбегали узкие улочки. Купола церквей и крыши домов сверкали на солнце. Над городом восседала на горе могучая крепость; одна ее часть была серая от старости, другая – опрятная и ослепительно белая. Возле порта виднелись и два замка с приземистыми сторожевыми башнями; мощные и грозные, несмотря на безжалостный ход времени, они по-прежнему держали под контролем все, что происходило в заливе. Даже не видя воды, Якобина ощущала ее цвет, ее синеву, такую лучистую и яркую, что от нее вибрировал воздух и ползли по коже мурашки восторга.

Флортье испустила радостный крик, когда от мола отделилась добрая дюжина маленьких рыбацких суденышек и, бороздя волны, направилась к корме парохода. Загорелые, черноволосые мужчины в штанах до колен и просторных рубахах, кудрявые женщины в блузках с пышными рукавами, пестрых юбках с повязанным поверх них фартуком везли тяжелые корзины со спелыми абрикосами и персиками, с налитыми сладким соком гроздьями винограда. Золотые апельсины и мандарины соседствовали с красной мякотью арбузов и нежной желтизной сладких дынь. Громкие крики торговцев фруктами Фрутти! Фрутти фрески! Свежие фрукты! смешивались с призывами цветочников Фьори! Фьори белли! Прекрасные цветы! размахивавших над головой яркими букетами. Их крики сталкивались с ответными криками моряков, сливались с голосами пассажиров, толпившихся возле рейлинга, с шумом и грохотом работ в многолюдном порту. Звуки, заразительные своей жизненной энергией, бурлящим темпераментом, временами заглушались пароходным ревом, но потом вновь заливали палубу.

Из рыбацких лодок доносились струнные аккорды. Теплые тона гитар, ласковые звуки лютен и трели мандолин множились и сливались в мелодию песни, которую от души горланили музыканты: «Io t’aggio amato tanto, si t’amo tu lo ssaje…». В песне, в ее мелодии и словах, поразительным образом сочетались сила и меланхолия, огонь и тоска. «Io te voglio bene assaje… e tu non pienze a me!» «Я так сильно люблю тебя, а ты не думаешь обо мне!».

Якобина вздрогнула, когда Флортье схватила ее за руку; ей хотелось стряхнуть с себя, словно докучливое насекомое, чужие пальцы с их слишком фамильярным прикосновением. Однако так просто отделаться от Флортье не получилось; она буквально вцепилась в Якобину. На ее лице читались волнение и восторг – громкое эхо того, что ощущала сама Якобина. Эти эмоции сидели в ней слишком глубоко, чтобы выйти на поверхность, но Флортье сумела растормошить ее. Судорожно сведенные мышцы пальцев расслабились; она с облегчением вздохнула.

Негромкое покашливание заставило их оглянуться. Позади них стоял господин Ааренс, стараясь держаться солидно. Костюм был ему явно мал и делал его похожим на слишком быстро выросшего школьника. Над щетинистыми бакенбардами пылали красные пятна.

– Изви… извините за беспокойство, уважаемая фройляйн Дреессен, – смущенно начал он. Его рука сначала коснулась узла слишком туго завязанного галстука, криво лежавшего на недорогом пластроне, а потом так поспешно рванула с головы неизбежную шляпу-котелок, что несколько прядей выбились из прически и встали дыбом. – Я позволил себе… – в неловком поклоне он согнул свою долговязую фигуру, – …преподнести вам вот это… – Другая его рука, которую он до сих пор держал за спиной, стремительно выдвинулась вперед и протянула Флортье небольшой букет цветов.