При составлении своего рапорта Кнорринг сделал «ту же ошибку, что и многие другие официальные наблюдатели, — писал 3. Авалов. — Их глаз, привыкший к порядкам плац-парада и канцелярии, видел в Грузии один хаос и беспорядок. Однако "иррегулярность" еще не означала отсутствия жизнеспособности. Живописное сочетание варварства, патриархальности и патриотизма, вся картина жизни Грузии, таившая в себе веками не решенную политическую проблему, оскорбляла хорошо выдрессированных служак, военных и гражданских». От Кнорринга «нельзя было ожидать соображений, основанных на более свободной оценке вещей, более широких политических взглядов. Во что бы то ни стало и как бы то ни было, насадить благочиние — вот к чему сводился для этих людей вопрос о Грузии. Он не мог не заметить, как радовалось население его приезду, видя в этом залог того, что войск не уведут. Но он сделал отсюда тот вывод, что необходимо принять в подданство полное и безусловное; вывод этот, в конце концов, получил и высочайшее утверждение, но смуты ближайших лет показали, что это было не так, что подданства искали, но не такого»[303].

30 апреля 1806 года коллежский асессор Лофицкий, прослуживший к тому времени четыре года в Закавказье, подписал всеподданнейшее прошение принять на рассмотрение его записку, озаглавленную «Замечания о Грузии», которую он написал, по его словам, «не в виде доноса», поскольку не питал «вражды на начальников, бывших некоторым образом причиной тамошних непорядков». К тому моменту и Коваленский, и Кнорринг, и Цицианов уже не являлись участниками служебного конфликта. Лофицкий надеялся, что его труд поможет в решении проблем обустройства этой имперской окраины. Записка состояла из двух частей. Первая называлась «Причины народного ропота и мятежей, препятствовавших утверждению благопоставляемого там порядка». Лофицкий признал, что Коваленского так увлекла борьба с Лазаревым, что у него не осталось времени для появления в присутственных местах. Жители Грузии, не имея возможности обратиться к первому лицу коронной власти в крае, «возвращались в домы свои с мрачным впечатлением и сомнением в благоденствии, коего ожидали от российского правительства». Этим в полной мере воспользовалась царица Дарья, твердившая о том, что при прежней власти такого не было. С одной стороны, грузинских дворян пугали действия капитан-исправников, ограничивавших их произвол, с другой — мятежные князья-эмигранты обещали прежнюю волю — знать склонялась на их сторону. Народ был в нерешительности. Для подавления возмущения в Кахетии отправили войска, но до столкновений не дошло. Уговоры и решительность начальников сделали свое дело. По мнению Лофицкого, главные лица российского управления, вместо того чтобы заниматься обустройством края, погнались «за собственной славой». «Все силы ума напряжены были о преклонении ханов Эриванского, Ганджинского, Нухинского, Шушинского, Шемахинского и Бакинского к сдаче крепостей их провинций; но владельцы сии, не видев ни благоденствия грузинского, ни войска на победу их или на защиту от Баба-хана потребного, и что Грузия не может обеспечить русские войска потребностями, для войны необходимыми, единством красноречия тому не убедились, а безвременные угрозы за сие благовременно вооружили всех соседей Грузии на отражение тамошних сил Российских»[304]. Последнее очень важно для понимания того, почему Цицианов в обращении с владетелями Кавказа так акцентировал внимание на твердость своего слова.

Когда главнокомандующий извергал громы на головы увертливых ханов, он фактически расплачивался за издержки предыдущих политиков. Здесь не обойтись без трафаретного образа «закладки фундамента». Цицианов действительно был первым, кто начал совершать коренной поворот в сознании жителей Закавказья, в привитии мысли о том, что русские пришли в этот край навсегда. Такая задача для него была одновременно и особенно трудной, и заманчивой. Ведь он сам в 1797 году вместе с корпусом Зубова по раскисшим от зимних дождей дорогам пробирался от Баку к Тереку, преисполненный досадой на столь бесславный и бессмысленный конец эпохального военного предприятия, способного стать достойным завершением блистательного века Екатерины II. В период своего управления Грузией Цицианов неоднократно и пылко говорил о том, что земля, однажды попавшая под скипетр императора Всероссийского, ни при каких обстоятельствах не может из-под этого скипетра уйти. Во многом это объясняется горькой памятью о 1796 годе. Эта память, вероятно, объясняет его нетерпимость к отступлению, даже в самых крайних случаях. Верил ли он в магическую силу цифры «три» или нет, но то, что в случае третьего ухода за Терек четвертое возвращение в Закавказье станет чем-то немыслимо трудным, он знал точно.

Указом Александра I от 11 сентября 1802 года Павел Дмитриевич Цицианов был назначен главнокомандующим в Грузии. Не удалось найти сведений о том, как рождалась и укреплялась идея назначить именно его на этот пост. Надо сказать, что история кадровых решений — вообще предмет крайне туманный, поскольку главные ее составляющие — обсуждения кандидатур — проводились почти всегда в режиме келейно-кулуарном, без протоколов и каких-либо прочих следов на бумаге. О ходе этих обсуждений историки узнают в основном из мемуарных источников, большинство которых — отголосок борьбы на тех самых переговорах. Но тем не менее интерес к истории выдвижения человека на ответственную должность — не праздное любопытство, поскольку здесь во многом кроются мотивы многих его поступков. В те времена прочность позиций при дворе, наличие серьезных покровителей и серьезных недругов играли важную роль в положении чиновника, оказывали большое влияние на его поведение. По «анкетным» данным, Цицианов действительно являлся идеальной фигурой. Во-первых, это был генерал со всеми необходимыми формальными и неформальными знаками боевых заслуг (участием в кампаниях, командованием отдельным соединением и победой, одержанной в этой должности, орденами Святого Георгия и Святого Владимира, золотым оружием, личной похвалой Суворова и личной похвалой Екатерины II). Во-вторых, он был участником Персидского похода 1796 года и в ходе его проявил знание края и незаурядные организационные способности; в-третьих, он был человеком, доказавшим свои хозяйственно-административные дарования при комплектовании полка. Принимая во внимание социокультурные и экономические условия России, успешное выполнение такого задания означало сдачу экзамена на право занять пост губернатора. В-четвертых, о генералах, отмеченных особыми милостями Екатерины II и оказавшихся в отставке при Павле I, вспоминали в начале царствования Александра I в первую очередь. Наконец, в-пятых, должность в Государственном совете, на которую определили Цицианова в 1801 году, явно ему не подходила: представить нашего героя безвылазно сидящим в столичной канцелярии невозможно — не тот характер, не тот масштаб личности.

Однако генералов с подобными данными в распоряжении царя в то время было не менее десятка. К тому же в России действительные заслуги далеко не всегда гарантируют продвижение по карьерной лестнице. В назначении Павла Дмитриевича на пост главнокомандующего в Грузии, скорее всего, главную роль сыграло то, что взвешивается «на аптекарских весах», — разного рода связи в верхах. Доверительный и даже порой интимный характер его писем Василию Николаевичу Зиновьеву позволяет называть последнего самым близким другом главнокомандующего. Их переписка началась в 1780-е годы, когда будущий герой Кавказа был еще обычным гвардейским офицером, а последнее известное письмо датировано концом 1805 года. Из этой переписки следует, что уже в 1780-е годы Цицианов являлся человеком клана Воронцовых[305]. В посланиях нашего героя мы видим типичный образец письменного общения образованных россиян XVIII столетия. Сообщения о семейных событиях «переслоены» информацией о жизни столичного общества и «философскими» рассуждениями. Заметное место в письмах занимают сообщения о наградах, производствах в чин, назначениях и т. п. В 1786 году в одном из писем — может быть, в шутку — Цицианов, тогда серьезно болевший, пообещал после выздоровления приискать «бедненькую, умненькую и верненькую девочку» и жениться на ней[306]. Впрочем, как известно, он так и остался холостяком. Зиновьеву же адресовано и одно из последних писем генерала, в котором тот словно предчувствовал свою скорую гибель: «Помолись, чтобы я цел выехал или жив. Я выведу тебе славную лошадь под именем "Зеид-хан", росту большого, езды прекрасной, и тебе по завещанию назначена, хотя бы я здесь умер или убит был…»[307] Сам Зиновьев — фигура загадочная. Пик его карьеры (пост главы Медицинской коллегии) — должность весьма скромная, по крайней мере не предоставлявшая действенных рычагов для продвижения друзей на вершины власти. К тому же с 1800 года он находился в отставке и до самой смерти проживал в своем поместье. Тем не менее мы находим его имя в Русском биографическом словаре и еще в ряде справочных изданий, попадание в которые требовалось заслужить. Зиновьев не чурался изящной словесности, но и литературные его успехи не позволяли рассчитывать на бессмертие. В энциклопедии этот человек попал как известный масон, член Ложи Елизаветы и Добродетели[308]. Масонами были и другие влиятельные покровители Цицианова — А.А. Чарторыйский, С.Р. Воронцов, А.Р. Воронцов, В.П. Кочубей. Сам Павел Дмитриевич также значится в энциклопедическом словаре «Русское масонство. 1731— 2000», но напротив его фамилии стоит вопросительный знак, означающий сомнения автора в принадлежности генерала к этой тайной организации. Обращает на себя внимание и тот факт, что другой ближайший друг Цицианова — Федор Васильевич Ростопчин масоном не был, а вот один из его ярых недругов, граф Иван Васильевич Гудович, в одной из лож состоял. Таким образом, в поисках столичных сторонников главнокомандующего «масонская линия» хотя имеет право на существование, но не обещает однозначного ответа на вопрос.