В том же 1794 году Цицианову было дано весьма деликатное поручение. Видимо, он уже имел реноме человека, способного не только к решительным, но и к тонким действиям. Российское командование обратилось к польскому генералу Беляку с предложением покинуть ряды повстанцев в обмен на амнистию, сохранение чинов и имущества. В послании к мятежному генералу указывалось на то, что до сих пор русские войска воздерживались от разорения его поместий. В том случае, если бы Беляк выразил готовность к сотрудничеству, переговоры о деталях должен был вести Цицианов[110].

В середине августа 1794 года большой переполох произвел рейд отряда под командованием С. Грабовского в Минскую губернию. Три тысячи пехотинцев и всадников при двух пушках сами по себе не представляли большой угрозы, но появление противника в глубоком тылу наносило тяжкий урон престижу России. При этом моральным ущербом дело не ограничивалось. Рейд Грабовского мог сыграть роль запала, способного взорвать всю Белоруссию, где имелось немало горючего материала в лице католических священников, шляхты и вообще всех, кто мечтал о восстановлении Речи Посполитой «от моря до моря». Поляки, сражавшиеся в других районах, воодушевлялись известиями о том, что их товарищи успешно действуют на вражеской территории. Репнин писал Салтыкову по этому поводу 19 августа: «Дерзостное стремление сих мятежников, пустившихся в глубину наших границ, непонятно. Оно доказывает согласие с ними здешних обывателей, понеже те мятежники никаких с собой повозок не имеют, и, следственно, пропитание находят готовое у обывателей… Здешние жители еще не бунтуют, то едино от страха, а сколь скоро войск наших не увидят, столь немедленно уже и готовы приступить к бунту. Отделение наших войск от границы к Виль-не — причина сего дерзостного покушения»[111]. Командование было очень обеспокоено рейдом Грабовского, как о том можно судить из письма Репнина канцлеру Безбородко от 21 августа 1794 года[112]. Ситуация создавалась критическая. В Минске было всего две роты пехоты, две пушки, несколько десятков выздоравливающих солдат в местном госпитале и 300 рекрутов, застрявших в городе из-за бездорожья. Но принять командование даже над этими скромными силами было некому: по стечению обстоятельств в городе не оказалось ни одного штаб-офицера[113]. Даже если бы повстанцы овладели Минском, в стратегическом отношении это мало что значило, однако известие об этом могло «воспламенить» тысячи колеблющихся, и тогда в глубоком тылу правительственных войск, сжимавших кольцо вокруг Варшавы, могло вспыхнуть масштабное «возмущение».

Отражение рейда Грабовского было поручено П.Д. Цицианову. Погоня по пятам была изнурительна и малопродуктивна. Поляки ломали после себя мосты и гати, устраивали завалы на лесных дорогах. Поэтому Цицианов решил не преследовать противника, а идти ему наперерез[114]. Такой план оказался разумным. Уже 21 августа отряд под командованием премьер-майора Барклая де Толли (племянника героя 1812 года) нанес чувствительный удар польским партизанам под Глуском и заставил их в беспорядке отступить[115]. А через три дня под Любанью рейд Грабовского закончился. Вот как выглядели события в подробном отчете Цицианова Репнину от 29 августа:

«Видя крайнее изнурение войск моего начальства от одиннадцатидневного беспрерывного марша, сделав более восьмидесяти миль в течение оных, принужден будучи взять с половины дороги для облегчения себе в марш и за недостатком подвод под пехоту с собой только шесть эскадронов карабинер, один батальон гренадер на подводах и четыре орудия полевой артиллерии малого калибра, терял я всю надежду в успехе моего преследования за неприятелем, тем паче, что он, забирая подводы и хлеб предо мною, сжигая и разоряя мосты за собою на каждом шагу, так сказать, меня останавливал. Но кой час я услышал, что он от стычки с моим авангардом под начальством отличного в военном искусстве Санкт-Петербургского гренадерского полка премьер-майора и кавалера Барклай-де-Толли под Глуском, потеряв там около ста человек в убитых, раненых и пленных, кинулся по Слуцкой дороге и с оной своротил от деревни Осевцы влево к переправе чрез реку Орезу при Любани, зная, что переправа его задержит по причине непомерной широты той реки в том месте, зная также, что он окружен непроходимыми там болотами, и получа известие от авангарда, что он еще в лесу за собой чрез топкое болото сжег весьма долгий мост, вознамерился я, твердо уповая на помощь Божью, переправясь поспешно при корчме Орезе на пароме, спущенном ими и паки возвращенном, а частью вплавь, перерезать ему путь, стараясь захватить его так, чтоб еще не все войско его успело перебраться на правый берег и малосильным своим отрядом потеснить его.

В ночь переправы моей я Вашему сиятельству имел честь донести из сказанной корчмы, отколь, оконча переправу в шесть часов утра, пошел я чрез Уречье к Погосту, но получа известие, что авангард мой пошел к Еремовичам, что неприятельская пехота уже на правом берегу и что готова выступить в марш к Погосту, тотчас отрядил эскадрон карабинер и роту пехоты с полковой пушкой к дефиле и к тому мосту, в лесу, что неприятель сжег, чтоб запереть их среди тех болот. Сам же с местечка Уречье своротил я к деревне Еремевичи, в трех милях еще отстоящей. Тут то видел я усердие войск наших, целую ночь переправлявшихся и две мили уже до Уречья сделавших. Три мили конница и артиллерия, несмотря на усталость лошадей, ехала в рысь, и бесподобные гренадеры, из коих только третья часть имела утомленные подводы (подводы, на которых по очереди ехали уставшие солдаты. — В.Л.), не отстали от конницы и бежали через целые три мили.

Едва из леса малая моя колонна показалась для соединения с авангардом, я же, опередя колонну, хотел осмотреть местоположение, как неприятельская колонна по дороге, ведущей из Люблин к Еремевичам уже появилась и, увидя часть нашей конницы, стала поспешно выстраиваться. А потому не осталось мне, как выбрать возвышение для батареи, при установлении которой неприятель уже открыл свою. Гренадеры, бежа частями из леса и растянувшись от подвод, едва построились за батареи. Левое крыло моей позиции было прикрыто непроходимым болотом, правое — лесом и болотом же. Скоро по открытии нашей батареи отличный, усердный и храбрейший капитан артиллерии Юматов заставил неприятельскую молчать и отступить, обретя в бездействие их орудия, ни имевшие ни запасных колес, ни лафетов к ним.

Неприятель погнулся и начал отступать своей пехотой. Конница же моя не могла удачно ударить от усталости лошадей и оттого, что неприятель, проходя лес, засадил против нее стрельцов в оной. Тут тотчас послал я охотников с сержантом Санкт-Петербургского гренадерского батальона Никитой Валеевым, который, оправдав мой выбор, выгнал неприятельских стрелков из леса. Три раза неприятель отступал и три раза, останавливаясь, выстраивался. Но в последний раз конница ударила при отступлении, то есть два эскадрона карабинер при полковнике и кавалере Бардакове, эскадрон Санкт-Петербургского драгунского полка при беспримерно храбром секунд-майоре Плеханове и казаки при полковнике Вершинине… после чего неприятель ретировался в Любань и выслал майора Нелепца просить пощады, сдаваясь на мою дискрецию.

Я принял то предложение, и начальник полковник Грабовский со всеми штаб- и обер-офицерами и всем войском сдался военнопленным. Тут я из великодушия, свойственного российскому непобедимому войску, возвратил штаб- и обер-офицерам их шпаги, оставя при них их экипажи, предоставя, разумеется, власть возвращать то, что по дороге было забрано. Все военные действия остановлены, пехота обезоружена. Конница же на левом берегу, не получа еще известия о сдаче, по моему отряду сделав несколько выстрелов, тоже сдалась. Сия знаменитая победа доставила нам пять пушек и казну хотя небольшую, состоящую только в 2242 рублях, в 61 человеках штаб- и обер-офицерах и 1003 человеках пленных во всем их оружии, лошадях от конницы и артиллерии и всего того, что было казенное. Убитых с их стороны было боле двухсот, да столько же погребли себя в реке Орезе. Раненых до ста человек»[116].