Он хранил также коллекцию своих старых трусов. Ими были заполнены четыре бельевых шкафа. Кейн утверждал, что когда импульсивно, поддавшись внезапному порыву, какие-нибудь из них надевает, то дарит своим ягодицам ни с чем не сравнимую радость и необыкновенные сексуальные переживания. Старые подштанники ранних периодов магическим образом распахивали перед ним врата, ведущие в край его детства. Он вновь вдыхал прозрачный воздух вечеров на берегу озера Мичиган, ощущал на лице прикосновение утренних чикагских туманов. Вместе с этим возвращались забытые образы: матери, «Бара последней надежды», первого самостоятельно сшитого платья, катушки ниток, которую он прихватил с собой в замок отца. Это было обретением утраченного времени — времени первых свиданий, первых эрекций и первой любви.

В своей творческой деятельности Кейн вынужден был то и дело принимать неслыханно трудные, непосильные для обыкновенного человека решения. Он хотел достичь идеала. Совершенной красоты. Это был дьявольский труд, пожирающий нервы, здоровье, миллионы долларов и годы жизни. Ведь согласитесь, красота это нечто такое, до чего нужно дозреть. Кейн пребывал в неустанном поиске. Поиске модели трусов, которые многое говорят. Ведь трусы могут рассказать о своем владельце гораздо больше, чем его тело, куда больше, чем целая библиотека трудов доктора Фрейда. Тело может быть несовершенным. А трусы — это камуфляж, протест против несовершенства наших ягодиц и одновременно маскировка допущенных Богом огрехов. В том же случае, когда они плотно облегают ягодицы, это диктатура абсолютного совершенства.

Обыкновенно нормальный мужчина каждое утро проводит в раздумьях над выбором трусов как минимум час. Это очень хлопотное занятие, особенно для тех, кто добирается на работу в Нью-Йорк, скажем, из Нью-Джерси или Коннектикута. Продумывая десятки вариантов, Кейн решил создать универсальные трусы. Трусы, которые не стыдно было бы надеть и на первое свидание, и на романтический ужин с женой, и на совещание корпоративного совета фирмы. Трусы должны были стать сублимацией похоти и одновременно олицетворением невинности и подавленной сексуальности. И демонстрировать амбиции своего владельца. Разумеется, пошиты они должны быть из материи экстра-класса, что, как известно, неотразимо действует на женщин. О господи, что говорить, даже гетеросексуалы выбирают себе трусы не только с мыслью о женщинах. Вне всякого сомнения, им куда важнее подать соответствующий сигнал другим мужчинам — скрыть слабость, робость, колебания, продемонстрировать силу, богатство, престижность, в конце концов, амбиции, направленные на успех в корпоративной карьере. Сказать легко, ну а как этого добиться, как соединить модерн с романтичностью, артистизм с корпоративностью? А ткань? Что это должно быть: шелк, кашемир или же тончайшей выделки, почти прозрачная кожа? А может, синтетика? Парча, шерсть или бархат? Как добиться того, чтоб трусы не вытягивались, не пузырились, не теряли формы? А какой выбрать цвет: холодный или теплый, например клубники со сливками, а может, желтовато-золотистый? Что сделать, дабы избежать ошибок на непроторенном пути создания самой простой и чистой формы как средства коммуникации? И вот наконец свершилось. Я как раз лежал, приходя в себя после операции по уменьшению носа и подтяжки кожи на шее, просматривая присланную мне на авторизацию статью с моей биографией, принадлежащую перу юного талантливого журналиста из Италии, Джузеппе Маринетти, когда затрещал телефон. На проводе был Кейн. В первый момент я его не узнал, настолько у него был изменившийся голос. Он потребовал, чтоб я немедленно к нему приехал. Без ошейника. И бросил трубку. Я понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Скоростной лифт, поднимавший меня на шестьдесят восьмой этаж, где жил Кейн, казалось, ползет как черепаха. Дверь мне открыл шеф телохранителей Стивен. Я спросил его, что случилось. Но он только замотал головой. Стивен, эта примитивная машина для убийства, не мог выдавить из себя ни слова. Я последовал за ним. Первое, что я услышал, были звуки Девятой симфонии. Сердце у меня бешено колотилось. Я шел через анфилады комнат, лабиринты коридоров, мимо стоявших вдоль стен ломящихся от одежды шкафов. Потом Стивен распахнул передо мной тяжелую дубовую дверь гостиной. Музыка лавиной обрушилась на меня. Оглушенный Бетховеном, ослепленный ярким светом и одурманенный ароматом духов, я непроизвольно зажмурился, но лишь на какую-то секунду. Открыв глаза, я увидел Кейна. Он стоял на пьедестале из черного мрамора, его тело сплошь было покрыто позолотой. С четырех сторон от него на низеньких постаментах замерли без движения четверо великолепно сложенных совершенно нагих мужчин. Все как один светловолосые, и у каждого в вытянутой руке горящий факел. Их фигуры были подобны греческим мраморным статуям. А на Кейне были трусы. Те самые трусы. Что вам еще сказать? В тот момент на моих глазах рождалась легенда. Снежную белизну королевского хлопка красиво подчеркивала холодноватая серебристость резинки, символизирующей связь с космосом. Ниже — выдержанный в теплых оранжевых тонах гульфик. Синтез неба и земли. Шик, простота, сексуальность. Я плакал, не стыдясь слез. В углу негромко всхлипывал Стивен. А Кейн, сам Кейн, тоже был очень взволнован. Склонившись с пьедестала, он нежно взъерошил мои волосы. «Да, мой мальчик, — сказал он, — да, дорогой мой Жан-Пьер, я подарил мужчинам то, чего они заслуживают. Из этих трусов, даже при ежедневной стирке, никогда не выпадет птенчик. — И пока я, глотая слезы, восторженно поддакивал, добавил: — Этот невероятный факт я подтверждаю своей личной подписью на купоне с пятилетней гарантией». Я мог бы еще очень долго рассказывать, но чувствую приближение оргазма. Так что, пожалуйста, на минуточку схватите меня за яйца.

Пока он болтал, я все украдкой оглядывался на бассейн — как там моя свинья, чем он пытался воспользоваться и лез целоваться. Пришлось популярно объяснить, чтобы не фамильярничал, а то что ж это такое получается — ведь мы совсем незнакомы, и на тебе. Вроде бы воспитанный, а никакого понятия о правилах приличия. Мало что нагло мною попользовался, так еще прицепился как банный лист и ждет незнамо чего. Ведь сказал же, как порядочному, что я человек рабочей косточки, мне сегодня в законный брак вступать и дел невпроворот, а он давай заправлять арапа, будто бы влюбился и чтоб я не вздумал глупить, связываясь с какими-то там женщинами, а летел с ним в Нью-Йорк. Не зная, как отбояриться, я огорошил его вопросом, во сколько у него самолет. И тогда Жан-Пьер, взглянув на часы, схватился за голову, сунул мне листок с номером телефона и пожелал счастья в семейной жизни. Однако напоследок настоял, чтоб я проводил его до кустов и на прощание подарил один поцелуй. Ну что ты будешь делать — вижу, добром не отцепится. А он прослезился, поохал, крикнул что-то вроде «адью, мон амур» и был таков.

А момент был самый что ни на есть пиковый, потому что из воды показалось, как перископ подводной лодки, топорище, а следом — свинья во всей свой красе.

Насилу отплевался, утешаясь только тем, что поцелуй вырван у меня против воли и согласился я исключительно ради грядущего бракосочетания. И что добрый Бог простит мне это осквернение уст, которые даны для вкушения хлеба и молитвы, а не для такой мерзости, как, например, задница. Такие мысли вертелись в моей голове, пока я вылавливал из воды свинью, а затем обрубал ей копытца и подрезал горло, чтоб захлопнулись моргалы. И обвыкший уже на местности, едва держась на ногах, но довольный, потащился с ней к поезду. Теперь состав шел пустой даже в сторону аэропорта, видать все, кто хотел, в большинстве своем благополучно смылись. Собрав последние силы, я затолкал чемодан со свиньей на полку, чтоб не искушала. А сам плюхнулся напротив у окна, не спуская с чемодана глаз. На первой же остановке под ним сел мужчина в шляпе, какую носят американские ковбои в фильмах. Вроде бы жилистый и даже как бы плечистый, но в таком возрасте, когда самое время ехать с гробом на кладбище, а не со спортивной сумкой в аэропорт. Но я уже привык, что здесь преспокойно разъезжают и расхаживают вампиры и вампирши, которым в нормальных обстоятельствах вышел бы на то запрет. А этот субъект вдобавок после того, как я сообщил, что взят по контракту в замок ночным сторожем, с места в карьер понес что-то несусветное. Слушал я с пятого на десятое, потому что из его болтовни, во-первых, выходило, что он диссидент. А во-вторых, я немного струхнул: с чемодана, как я его ни вытирал травой и полой рубахи, прямо ему на шляпу закапало красненьким. За ту крамолу, которую он с самого начала понес, я бы не удивился, если б его громом поразило на месте. Никогда, мол, ну просто никогда ни он, ни Кейн не принимали мир таким, каким его сотворил Бог. Едва он только выпалил эти кощунственные слова, как поезд затормозил и от резкого толчка чемодан со свиньей рухнул ему на башку. И субъект грохнулся на пол ничком. Когда же я его поднял, чтоб посмотреть что и как, он дрыгнул пару раз ногами и замер без движения. Гляжу, с волос у него потекло что-то беловато-жирное, а по лицу поползла струйка крови. Свят, свят, свят, перекрестился я. На счастье, свинья из чемодана не вывалилась, но так или иначе непонятно, что делать. Мужской труп налицо. Хотя поезд вроде бы пустой, а ну как войдут контролеры и меня обвинят? Даже если я им объясню, что моей вины тут нет, свинью в качестве вещественного доказательства, как пить дать, отберут. Нужных бумаг для законного пребывания у меня нету — кто угодно может прицепиться. Все, через что я прошел, — коту под хвост, думал я, открывая окно и проталкивая в него труп. Потом захлопнул окно, закинул чемодан обратно на полку и уселся как ни в чем не бывало. Но не тут-то было. Тот тип снаружи стал биться в стекло. Я глаза протер — не исчезает и продолжает стучаться в окно, чтоб его впустили. У меня мороз продрал по коже: мне-то казалось, он прямо под колеса полетел. Но, как видно, современный призрак, так сказать, дух времени, на то и современный — ему только дай просочиться, потом ни за что не отвяжется.