— Меня знаете, что интересует? — говорит Галарса. — Эта женщина, ее тело. Мумия это или что? Уже три года как она умерла. Зачем она нам? Мы могли бы ее сбросить с самолета на середину реки. Могли бы сунуть в мешок с известью и положить в общую могилу. Никто о ней не спрашивает. А если кто спросит, мы можем не отвечать.

— Это приказ сверху, — говорит Полковник. — Президент желает, чтобы ее похоронили по-христиански.

— Эту Кобылу? — восклицает Галарса. — Она всем нам испортила жизнь.

— Погубила нас, — говорит Полковник. — А некоторые думают, что она их спасла. Надо, чтобы нас не могли ни в чем упрекнуть.

— Возможно, уже поздно, — говорит Арансибия, Псих. — Два года тому назад еще можно было. Если бы мы убили бальзамировщика, тело само по себе сгнило бы. Теперь это тело стало слишком большим, стало больше, чем вся страна. Слишком много в нем всякого. Каждый из нас что-то в него вложил: проклятие, ненависть, желание его убить еще раз. И, как верно говорит Полковник, есть люди, которые в него вложили свою скорбь. Теперь это тело вроде меченой карты. Президент прав. Думаю, лучше всего его похоронить. Под другим именем, в другом месте, пока оно не исчезнет.

— Пока оно не исчезнет, — повторяет Полковник. Непрерывно куря, он склоняется над картой Буэнос-Айреса. Указывает на одну из красных точек на крайнем севере, почти у самой реки. — Фескет, — говорит он, — что здесь находится?

Младший лейтенант изучает участок. Он там обнаруживает железнодорожную станцию, пересечение двух путей, гавань для яхт.

— Река, — догадывается он.

Полковник смотрит на него, не говоря ни слова.

— Это не река, Фескет, — замечает Галарса. — Это твой пункт назначения.

— Ах да, церковь на улице Оливос, — говорит лейтенант.

— Зеленый квадрат — это площадь, — говорит Полковник, словно объясняет ребенку. — Здесь, на углу, у церкви садик с решетчатой оградой, посыпанный гравием, десять метров в ширину, метров шесть в глубину. Там растут молочай, бегонии, толстянковые. Положите там, у церковной стены, что-нибудь вроде могильного камня. Окружите его горшками с какими-нибудь цветами. Заставьте солдат вырыть глубокую яму. Прикройте ее, чтобы, с улицы! Никто не заметил.

— Это церковная земля, — напоминает Фескет. — Что мне делать, если священник запретит мне работать?

Полковник хватается за голову:

— И такую проблему вы не можете решить, Фескет? Не можете? Вы должны это сделать. Но это будет нелегко.

— Будьте спокойны, мой полковник. Я не оплошаю.

— Если оплошаете, прощайтесь с армией. Вы все должны зарубить себе на носу, что неудача в этом задании недопустима. Пусть никто не приходит потом ко мне сказать, что вот, мол, возникло непредвиденное препятствие. Вы уже теперь должны предусмотреть все случайности.

— Я пойду в церковь и попрошу разрешения, — лепечет Фескет.

— Просите его у архиепископа! — говорит Полковник. Он потягивается, откидывает назад голову и прикрывает глаза. — Еще только один момент. Сверим часы и повторим пароль.

Робкий стук в дверь прерывает его наставления. Это сержант Пикард. Он растрепан, одна из прядей, прикрывающих плешь, вырвалась из фиксатуарного узилища и драматически свесилась до подбородка.

— Срочное письмо полковнику Моори Кёнигу, — выпаливает он. — Конверт принесли из управления президента республики. Приказано немедленно вручить вам лично.

Полковник щупает конверт. Там, похоже, два листка — один плотной бумаги, другой тонкий. Осматривает сургуч на лицевой стороне. Рельефный рисунок нечеток: то ли государственный герб, то ли масонский знак?

— Пикард, — спрашивает он, — как было доставлено письмо?

— Мой полковник, — говорит сержант, он стоит с опущенными плечами по стойке «смирно». — Его принес военный в форме. Он приехал в черном «форде» с правительственным номером.

— Имя этого военного? Номер машины?

— Я у него не спросил, — говорит Пикард, растерянно тараща глаза. — И номер мы не записали. Это же была обычная доставка. Конверт осмотрели внимательно. Проверка на взрывчатку прошла нормально.

— Ладно уж, Пикард. Можете идти. Пусть все солдаты смотрят в оба. Так что у нас там осталось? — спрашивает Полковник, поворачиваясь к офицерам. — Ах да, пароль.

— И часы, — прибавляет Галарса, указывая на гравюру с Кантом.

— Помните девиз, с которым мы скинули Перона: «Бог справедлив!»? Воспользуемся им в эту ночь, от двенадцати часов до четырех. Те, кто появится, должны произнести вопросительным тоном: «Бог?» Вторая часть пароля ясна. Теперь часы.

Семь часов без четверти. Все подкручивают стрелки, заводят часы. Полковник взламывает сургуч на конверте. Бросает беглый взгляд на содержимое: фотография и листок. Фотоснимок прямоугольный, типа открытки.

— Господа, — говорит он, внезапно побледнев, — вы свободны. Будьте осторожны.

Едва офицеры скрываются в темных коридорах, Полковник запирает дверь кабинета и, не веря своим глазам, всматривается в снимок: это Она, Покойная, лежащая на стеклянной плите в святилище, среди цветов. Снята в профиль, губы приоткрыты, ноги босые. Очень неразумно, что существуют такие снимки. Сколько их? Но самое необычное — листок папиросной бумаги, на нем напечатано на гектографе: «Отряд Мести, — читает Полковник, и ниже, корявым почерком: — Оставьте ее там, где она находится. Оставьте ее в покое».

(Из выступления по радио 24 декабря 1949 г.)

Искусство мумификатора подобно искусству биографа, оба стремятся запечатлеть: один — своего героя, другой — человеческое тело — такими, какими они должны предстать перед вечностью. «Случай Эвы Перон», отчет, который Ара завершил незадолго до смерти, объединяет обе задачи в одном-единственном всемогущем порыве: биограф является одновременно мумификатором, и биография — автобиографией его погребального искусства. Это видно в каждой строке текста. Ара реконструирует тело Эвиты только для того, чтобы иметь возможность рассказать, как он это делал.

Незадолго до падения Перона он писал: «Стараюсь растопить кристаллы тимола в бедренной артерии. Слушаю по радио „Funerailles“[55] Листа. Музыка прерывается. Голос диктора, как все эти дни, повторяет: «Двадцать часов двадцать пять минут, час, в который Духовная Руководительница Нации перешла в бессмертие». Я смотрю на голое, покорное, терпеливое тело, которое вот уже три года остается нетленным благодаря моим заботам. Хотя Эве это неприятно, я ее Микеланджело, ее творец, ответственный за ее вечную жизнь. Теперь она — к чему умалчивать? — это я. Я испытываю соблазн написать на ее сердце мое имя: Педро Ара. И дату, когда начались мои труды: 26 июля 1952 года. Надо об этом подумать. Моя подпись нарушила бы ее совершенство. Или, быть может, не нарушила бы, а увеличила».

Мумификатор или биограф, Ара несколько лет повергал меня в смущение. В его дневнике есть страницы, посвященные рассказу о конфискации трупа. При всем обилии подробнос#{|НЯИшь немногое из того, что он сообщает, совпадает с тем, что Полковник рассказал своей жене и Сифуэнтесу, от которых я узнал эту часть истории.

Ара пишет:

«Подходил к концу день 23 ноября 1955 года. Около полуночи я пришел в ВКТ. Посланцы правительства еще не явились. На третьем этаже стояли на посту несколько солдат: одни у траурной капеллы, другие у подножия лестницы.

— Это профессор, — сказал полицейский офицер. Узнав меня, солдаты опустили ружья.

Я отпер дверь капеллы. Оставил ее открытой. Как и прежде бывало, солдаты, робко подойдя, заглянули внутрь посмотреть на Эвиту. Один из них перекрестился. Они взволнованно стали спрашивать меня:

— Ее заберут сегодня, доктор?

— Не знаю.

— Что с ней сделают?

— Не знаю.

— Вы полагаете, ее сожгут?

— Не думаю.

Пока солдаты возвращались на свой пост, я осмотрел лабораторию. Все было в порядке.