Можно себе представить Лукрецию, глядящую по сторонам восхищенными, смеющимися глазами, слегка неуютно чувствующую себя в роли невесты, но в то же время получающую удовольствие от всего происходящего. Восхищение вызывали и Джулия Фарнезе, настоящая королева праздника, и невероятная энергия отца, и красота и элегантность брата Хуана, и таинственная и гипнотизирующая власть брата Чезаре. Но каким же было ее впечатление о муже, в честь которого устроили этот праздник? Что она думала о самой себе? Ни один из историков, осуждая ее, не задался вопросом, соответствовал ли ее внутренний мир той жизни, которую она вела на публике. Позже я более подробно остановлюсь на неопубликованном документе, написанном собственноручно папой, из которого стало ясно, что это была всего лишь номинальная свадьба, по крайней мере до середины ноября 1493 года (причина задержки бракосочетания заключалась, без сомнения, в физиологической незрелости Лукреции). Как описать чувства Лукреции, когда на рассвете 13 июня двадцатичетырехчасовое лихорадочное веселье подошло к концу и она отправилась в свою детскую кровать? Освободившись от подвенечного платья, Лукреция, должно быть, еще раз полюбовалась нарядом. Она испытывала удовольствие от дорогих нарядов, поскольку невероятно любила наряжаться. Она наверняка уже имела смутное представление о неожиданностях, ожидавших ее в будущем, но как она могла противостоять им? В последующие дни Лукреция ощущала волнение от сознания собственной значимости, от того, что превратилась в объект преклонения. Только подумайте, какая власть неожиданно оказалась в ее руках! Вероятно, от нахлынувших сюрпризов и волнения, связанного с необходимостью оправдать занимаемое положение, у Лукреции не осталось времени для анализа ситуации, а когда осознала, что вышла замуж, предварительно поняв, что означает быть женщиной, то отправилась исполнять пародию на брак во дворец Санта-Мария-ин-Портико. По всей видимости, она ощущала определенное нравственное и физическое волнение, которое был не в состоянии скрыть Джованни Сфорца. Этот брак стал началом неустойчивого существования, навязанного Лукреции средой и амбициозными устремлениями ее родственников, существование, которое она приняла и продолжала принимать со все возрастающей готовностью. Истинная драма Лукреции кроется не в ее слабости, а в губительности сделанных ею уступок, по сути означавших капитуляцию. Принятая ею тактика не замечать происходящего вокруг обнаруживает типичную для женщины форму инстинктивной самозащиты, которая хотя и уводит от жизненных проблем, но тоже становится своеобразным проявлением мужества и отваги. Лукреция никогда не была способна дойти до того, чтобы осудить отца и братьев, и не потому, что, чувствуя собственную вину, находилась в затруднительном положении, а просто из-за собственной доброты и мягкосердечности. Самое же элементарное объяснение заключается в том, что она тоже была Борджиа, и в ней, как и во всех Борджиа, величие и благородство сочетались с грубостью, животными инстинкта-ми и свободой от моральных принципов. Ей был свойствен конфликт между религиозностью и чувственностью, между стремлением к упорядоченной жизни и сжигающей ее жаждой желаний, и только в исключительных случаях, преодолев себя, Лукреция шла наперекор отцу, братьям и будущему свекру, герцогу Феррарскому. Все эти редкие проявления бунтарства позволяли ей быть той, которой она была – единственной Борджиа, сохранившей саму себя. Но все это в будущем. В тринадцать лет она еще ребенок, преклоняющийся перед могущественными мужчинами своего семейства и радующийся жизни. Она не чувствовала никакой фальши в том, что стала графиней де Пезаро, а потому и не испытывала тягости.

Король Ферранте Арагонский с беспокойством наблюдал из Неаполя за торжествами в честь заключения союза между Сфорца и папой. Король не отправлял послов в Ватикан. Когда граф де Пезаро сообщил ему о свадьбе с Лукрецией, король ответил формальным поздравлением. Он с тревогой ждал новостей от посла Диего Лопеса де Харо, которого по его просьбе его католическое величество, Фердинанд Испанский, отправил в Рим с широкими полномочиями.

Интерес его католического величества к царствующей неапольской династии, что особо подчеркивалось Диего Лопесом, вскоре стал приносить видимые результаты; понтифик с большим дружелюбием начал присматриваться к арагонской династии. Стоило этой благой вести достичь Неаполя, как король решил, что должен воспользоваться полученным преимуществом. Он отправил своего сына Фредерико в Рим с повторным предложением женить Джофре (сына папы), чтобы тот вошел в его династию (как теперь стало известно, к тому времени Чезаре стал кардиналом), и в попытке убедить Александра VI отказаться от союза против Неаполитанского королевства. Фредерико был благосклонно встречен папой и сумел заключить с ним брачное соглашение относительно младшего сына понтифика. В то время Джофре Борджиа еще не было и двенадцати лет, но, по словам посла Флорентине, «он был по-настоящему красив». Однако, как говорится, в отношении Джофре висел большой знак вопроса. Папа доверительно сообщал задушевным друзьям и даже тем, кто не особо пользовался его доверием, что полагает, будто Джофре не сын ему, но все равно признает его. У папы, наверное, были собственные причины считать, что Джофре является результатом акта измены, совершенного Ванноццей и ее мужем. По-видимому, король Неаполя не подозревал об имеющихся у папы сомнениях насчет отцовства в случае с Джофре, а если и знал, то не придал этому значения, иначе не стал бы так настаивать на женитьбе Джофре на своей очаровательной племяннице Санче Арагонской, дочери престолонаследника Альфонсо.

Свадьба Джофре и Санчи праздновалась по доверенности. Принц Фредерико представлял Санчу, и, пока зачитывались стандартные вопросы и шел обмен кольцами, он так смешно пародировал непорочную застенчивость юной невесты, что все общество во главе с папой сотрясалось от хохота. По окончании церемонии новой родственник обнялся со всеми Борджиа, и каждый присутствующий продемонстрировал дружелюбие, которое иногда перерастает в личную симпатию, но по большей части оставляет неизменной политическую ситуацию. Создалось впечатление, что юный жених повзрослел (во всех отношениях) и этот день, вероятно, ознаменовал окончание его детства.

Но самые честолюбивые планы были связаны у папы с красивым и дорогим его сердцу Хуаном, являвшимся, как говорится, зеницей его ока. Как сообщил Карло Канале, муж Ванноццы, Гонзага из Мантуи, когда обращался к нему с просьбой о лошадях для Хуана из знаменитых мантуанских конюшен, папа «почти наверняка» видит в «пасынке», как он остроумно назвал мальчика, своего преемника. Хуан жил в предвкушении прекрасного будущего, поскольку не только наследовал Гандийское герцогство старшего брата, но и вместе с невестой Марией Энрикес, кузиной короля Испании, получал королевское покровительство. (Несмотря на то что Педро Луис умер молодым, он оставил свой след в истории; всем известно, что во время службы в армии католического короля он вел себя храбро и имел военные награды.) К сожалению, Хуан не был наделен ни качествами кондотьера, как мечталось его отцу, ни хотя бы хорошего командующего. Он был молод, красив и богат, и все, что ему хотелось, так это пользоваться имеющимися привилегиями и проводить время в компании женщин. Более всего он любил куртизанок, отвечающих его необузданному темпераменту, а кроме того, молоденьких девушек и невест, которые оказывали серьезное сопротивление, тем самым удовлетворяя его жажду приключений и создавая иллюзию одержанной в ходе сражения победы, – единственный вид сражения, который ему подходил. Ему нравилось шокировать людей, и он хотел у всех без исключения вызывать восторг и восхищение. Иными словами, Хуан был тщеславен, как павлин, и являлся в значительной мере снобом. Ему по сердцу пришелся турецкий принц Джем, самая оригинальная личность в городе, который в это время жил в Ватикане в качестве заложника папы.