Самым впечатляющим архитектурным проектом Хэйана являлся, разумеется, императорский дворец. Он представлял собой прямоугольник размерами 1,4 на 1,2 км. Внутри дворца имелось два основных комплекса: «внутренний дворец» (дайри), где обитал сам император, и «большой внутренний дворец» (дайдайри), где размещались главные органы управления страной.

Разумеется, далеко не все городское пространство Хэйана представляло собой урбанистический пейзаж. Около половины территории города занимали пустыри и крестьянские поля. Тем не менее Хэйан долгое время оставался крупнейшим городом Японии.

Великий роман «Гэндзи-моногатари» («Повесть о принце Гэндзи», нач. XI в.) придворной дамы Мурасаки Сикибу ввел в оборот термин «хана-но мияко» – «столица цветов».

Под «цветами» в это время разумелась сакура. В Хэйане росло множество деревьев сакуры. Конечно, их было достаточно и в других городах и селениях. Но именно среди придворных Хэйана, свободных от ежедневных забот о собственном пропитании, укоренилось уподобление человеческой жизни быстротечности цветения сакуры.

Такой подход принес множество эстетических и экзистенциональных находок, но вряд ли государственный организм может держаться на таких основаниях, ему требуются символы, сработанные из более прочного материала. Неудивительно, что блестящая культурная жизнь Хэйана сопровождалась кризисом всей социально-политической системы. Это и немудрено, ибо столичным жителям вся остальная страна представлялась глухой провинцией, пребывание в которой недостойно утонченного человека. Назначение даже на такую высокую должность, как губернатор, воспринималось чуть ли не как наказание. По европейским меркам имущественный разрыв между богатыми и бедными не выглядел в Японии слишком вызывающим, но разница в социальном статусе и «культурности» была огромной. И никаких чужаков в свой замкнутый мир хэйанские аристократы не допускали.

Карта Японского архипелага. XIX в.

Идеалом аристократов сделалась женственность – наряды придворных мужчин напоминали женские, мужчины выщипывали брови, пудрили лица, чернили зубы. Они участвовали в бесконечных церемониях, сочиняли стихи, музицировали и предавались любовным утехам. Чувственность и чувствительность сделались приметами «изящной» жизни. Основная часть жизни аристократов проходила в интерьерах, придворные редко покидали пределы того крошечного пространства, в котором они обитали. Неудивительно, что дикую природу они заменили садами – именно там они наблюдали, как одно время года сменяет другое. Дороги зарастали травой, указы императора не исполнялись. Столичные аристократы не имели достаточной энергетики, чтобы собирать налоги и поддерживать в должном порядке инфраструктуру страны как единого целого.

Сами императоры могли служить образцом в деле владения стихом и кистью, они исправно отправляли ритуалы, положенные правителям сельскохозяйственной страны, но были бесконечно далеки от мысли о том, чтобы покинуть дворец и посмотреть, как растет рис. Зрение аристократа стало «близоруким» – он видел то, что делается у него под носом, но его совершенно не интересовала жизнь людей, не принадлежавших к его кругу.

Аристократы Хэйана не замечали «чернь» и, разумеется, не смогли обеспечить единства страны, которая распалась на множество княжеств. Каждое из них обладало собственной дружиной самураев. Столичные аристократы продолжали исправно назначаться на посты советников императора и министров, но теперь эти должности превратились в фикцию.

Непрекращавшиеся усобицы время от времени приводили к тому, что в стране возникал дом-победитель, который на какое-то время оказывался в состоянии поддерживать относительный порядок. И тогда его глава получал от императора титул сёгуна (генерала) и создавал свое правительство. Сначала это был дом Минамото, который обосновался в Камакура (1185–1333), потом Асикага, который предпочел район Киото под названием Муромати (1392–1573). В 1603 году власть оказалась в руках у сёгунов Токугава. Они не ставили своей целью свержение императорского дома – идея о том, что императорская династия является несменяемой, укоренилась в сознании слишком прочно. Сёгуны не смели посягнуть на авторитет династии, кандидатов на роль узурпатора не находилось, но военные лишили Киото каких бы то ни было распорядительных полномочий.

Основатель сёгуната Токугава – Иэясу (1542–1618) расположил свою ставку в Эдо, в 500 километрах от Киото. Именно в Эдо находился замок сёгунов, там располагались те учреждения, которые управляли страной. Император и его аристократы были лишены права голоса в принятии решений, его «охраняли» (и одновременно досматривали за ним) воины сёгуна, но Киото еще долгое время сохранял славу самого «стильного» города страны.

Миссионер Жоао Родригес (1558–1633) так описывал свои впечатления от Киото: «Жители Мияко (столицы. – А. М.) обладают мягкими нравами, они чрезвычайно хорошо воспитаны и обожают развлечения. Они прекрасно одеваются, любят интересно провести время, постоянно предаются развлечениям, забавам и отдыху. Например, они устраивают пиры на природе, наслаждаются цветами и садами, соединяются в увеселениях; они смотрят комедии и драмы, в перерывах между которыми показывают фарсы-кёгэн. Они обожают модные песни. Они очень набожны и часто посещают храмы… Их речь – самая великолепная и изысканная во всей стране, поскольку простолюдины здесь говорят на языке двора и аристократов». Через полвека немец Э. Кемпфер (1651–1716), попавший в Японию в качестве судового врача голландского корабля, соглашался с ним: «Киото известен по всей стране своими ремеслами. Если какая-то вещь, будь даже известно, что она неважного качества, изготовлена в Киото, она будет иметь преимущество перед другими».

Ремесленники Киото выступали в качестве законодателей моды. Изготовленные ими ткани и одежда, керамика и веера, сладости и сакэ считались лучшим подарком в любом обществе. С установлением сёгуната Токугава в стране настал мир, и город стал быстро расти. В начале XVII века его население едва превышало 200 тысяч человек, к концу века оно выросло до полумиллиона.

Но Эдо рос еще быстрее. Наряду с торговым городом Осака, который считался «кухней Японии», там концентрировались самые энергичные люди эпохи. Эдо стали называть «Тото» – «восточная столица». Киото же стали временами обозначать как «Сайкё» – «западная столица». Гордые самураи Эдо стали подвергать обаяние Киото сомнению. Знаменитый сатирик Сикитэй Самба (1776–1822) писал: «Хотя две сотни лет назад Киото считали „цветочной столицей“, теперь город превратился в пригород, став „цветочной деревней“». Другой писатель и эссеист, Мацуэ Сигэёри, вторил ему: «Сакэ, которое делают в Киото, подобно воде. Сколько ни выпьешь – не забирает».

Раньше, когда Киото однозначно ассоциировался со всем самым лучшим, такие уничижительные оценки были немыслимы. Люди стали говорить, что жители Киото носят одежду устаревших фасонов, что их прежняя вежливость уступила место грубости и невоспитанности. Кандзава Токо, долгие годы прослуживший полицейским в Киото, писал в 1791 году: «Товары, сделанные в Киото на продажу, плохи. Тофу (соевый творог. – А. М.), который раньше считался лучшим, теперь уступает тофу из Осака – очень нежному и мягкому. Если в Киото ты спросишь о чем-нибудь, люди отвечают без удовольствия, если отвечают вообще. В стране нет таких равнодушных людей, как в Киото. В прошлом жители Киото по крайней мере старались притвориться вежливыми, но теперь это не так». Возмущался Кандзава и пассивностью обитателей Киото. Он отмечал, что после пожаров Осака отстраивается намного быстрее, чем столица.