Она стянула рукавицу, согрела дыханием озябшие пальцы и пару раз робко стукнула. Стук прозвучал тихо и неубедительно. Женщины самозабвенно ссорились, музыка заиграла громче.

Катя сняла вторую рукавицу и замолотила что есть силы.

Дверь распахнулась резко. На пороге стояла пухлая неопрятная брюнетка в синем платье.

– Я к Диамару Аристарховичу, – пробормотала Катя, теряясь под ее вопросительно-требовательным взглядом.

Женщина скривила губы, выразительно мотнула головой и исчезла с прохода. Катя робко шагнула за ней в нутро чужой квартиры.

– Подождите! Куда мне идти?

Толстуха проигнорировала вопрос и скрылась за поворотом. Катя топталась в проходе, не зная, что делать. Снова невыносимо захотелось сбежать, но она только захлопнула дверь за своей спиной и пошла вперед.

Света единственной тусклой лампочки над дверью не хватало, чтобы рассеять сумерки. Катя пробиралась по коридору, натыкаясь на велосипеды, баулы, коробки. Было душно, пахло супом и подгоревшей гречкой, за дверью одной из комнат Изабелла Юрьева бархатистым, чуть надтреснутым голосом выводила «Белую ночь».

Мальчик сидел так тихо, что Катя не заметила его, пока не наткнулась. От неожиданности она еле сдержала вскрик. Смуглый и черноволосый парнишка сосредоточенно возил по полу замызганным пальцем.

– Прости, – когда первый испуг прошел, она даже обрадовалась. – Не подскажешь, как мне найти Диамара Аристарховича?

Не отрывая взгляда и пальца от пола, мальчик ткнул другой рукой в крайнюю дверь. Ту, из-за которой доносилась музыка.

– Спасибо, – поблагодарила Катя и, повинуясь неясному инстинкту, обошла по периметру тот кусок пола, где чумазый художник рисовал одному ему видимые и понятные фигуры.

В этот раз дверь открылась прежде, чем она успела постучать.

У стоявшего на пороге мужчины был безволосый череп и слегка выпуклые водянисто-голубые глаза. Несвежая белая рубашка выбивалась спереди из-под ремня черных брюк в мелкую полоску. Катя не решилась бы предположить, сколько ему лет. Гладкое, лишенное морщин лицо не казалось юным, а полное отсутствие волос сбивало с толку.

– Я к Диамару Аристарховичу, – быстро произнесла Катя. – От Валентины.

– Заходи, – мужчина посторонился, пропуская ее внутрь.

«Белая ночь, светлая ночь, тихо в окно шепчет одно – нет его, нет. Он ушел. Он далек», – допела Юрьева последние слова, и Катя вздрогнула. Неожиданно в этом маленьком совпадении ей почудилось зловещее предзнаменование.

В воцарившейся после отзвучавших аккордов песни тишине был отчетливо слышен шорох граммофонной иглы.

– Я… Мне нужно… то есть Валентина сказала, – она окончательно запуталась и умолкла, не зная, как объяснить суть своей просьбы.

– Муж? – пришел на помощь собеседник, и Катя кивнула, чувствуя облегчение.

– Да. Он в госпитале. Говорят… – она запнулась и замолчала.

– И так вижу, – кивнул мужчина. – Васильев Максим Максимович, военный летчик. Сбит восемнадцатого ноября в сорока километрах от аэродрома, покинуть самолет с парашютом не смог. При падении получил перелом трех ребер, перелом правой руки, трещину берцовой кости, рваную рану на правом боку, сотрясение мозга, контузию, – произнес он скучным голосом, как будто зачитывал с бумажки доклад о достижениях народного хозяйства. – Так?

Катя кивнула, ощущая в горле ком. Взгляд у мужчины был неприятный. Слишком внимательный, слишком неподвижный.

– Не жилец, – равнодушно сообщил Диамар Аристархович. – Скончается в ночь с двадцатого на двадцать первое ноября в четыре тридцать две.

– Как… скончается? – спросила Катя каким-то чужим, низким и хриплым голосом.

– Обыкновенно. Септический шок. Прекращение дыхания и сердечной деятельности.

– И ничего нельзя сделать? – беззвучно спросила она. Попробовала вдохнуть, но тугой комок в горле разрастался, не оставляя места для воздуха.

– Можно, – собеседник улыбнулся, не разжимая губ. – Всегда можно. Валентина предупредила о моих расценках?

Катя кивнула, чувствуя, что при всем желании не сможет вымолвить и звука. Тугой комок забивал горло, мешая дышать.

– Год жизни, – произнес Диамар Аристархович, не сводя с нее водянистых немигающих глаз. Его губы снова растянулись в стороны, словно он выполнял гимнастику для лицевых мышц. – Согласна?

Катя вдруг почувствовала, что снова может дышать.

– Да! – почти выкрикнула она, звенящим от слез голосом, выплескивая в лицо этому незнакомому и страшному мужчине вместе с криком весь ужас, который пережила за эти секунды, всю свою любовь к Максиму и безумную надежду на чудо.

Внезапно в жарко натопленной комнате стало холодно. Мороз хлынул сверху, как будто Катю резко окатили из ведра ледяной водой. Мгновенно закоченели пальцы, кровь отхлынула от щек. Стрельнуло болью в пояснице, отдалось в коленях. Сердце болезненно сжалось и трепыхнулось, в глазах потемнело. Катя покачнулась и, возможно, не устояла бы, но страшный незнакомец подхватил ее под локоть и усадил в ободранное кресло.

– В первый раз всех ломает, – сообщил он. – Посиди, отойдешь.

Перед лицом вынырнула кружка, наполненная горячим чаем. Катя тупо уставилась на нее, не в силах унять дрожь.

То, что сейчас произошло, не поддавалось никаким объяснениям, было нелепо, нереально, просто невозможно.

– Он… он будет жить?

– Теперь будет. Завтра придет в себя.

Она хлебнула из кружки, избегая взгляда собеседника. Чай был горячий, крепкий и сладкий. Катя такого уже много месяцев не пила.

Максим будет жить. Остальное не важно.

Неожиданно появилось острое, почти непереносимое желание поговорить с кем-то, поделиться невозможным кошмаром, в котором жила Катя последние дни.

– Знаете, я ведь не верила… Совсем не верила. Думала, Валентина так издевается. Или вытащить меня из больницы хочет.

– Теперь веришь? – полуутвердительно спросил Диамар Аристархович.

Катя механически кивнула.

Теперь она верила. Почти.

– Как вы это делаете?

– Какая тебе разница, – пожал плечами собеседник. – Допивай и уходи.

Катя поставила почти полную кружку, нашла в себе силы встать с кресла. Впереди было еще два часа дороги по вымерзшей Москве. Хорошо еще, что сегодня непогода, налета не будет.

– Спасибо за чай.

– Не за что. Буду нужен, приходи, – на прощание Диамар Аристархович даже не улыбнулся.

– И вот еще, – окликнул он ее уже в дверях. – Не болтай лишнего.

Дверь захлопнулась, и в спину Кате понеслись первые аккорды «Белой ночи».

Пробуждение в госпитале, как и всю неделю после, Максим помнил плохо. Засели в памяти отдельные фрагменты. Как открыл глаза, как увидел вокруг себя огромную комнату с белым потолком и выложенными кафелем стенами, но поначалу даже не понял, где он. Помнил, как приходила медсестра и меняла повязки, а он кричал и плакал, не в силах вынести боли. Первая самостоятельная прогулка до нужника показалась забегом на длинную дистанцию.

А сейчас ничего. Корявый шрам, пропахавший бедро и весь правый бок до самых ребер, саднил и чесался, но заживал быстро. «Как на собаке», – шутил хирург.

– Мы тогда уже возвращались, километров сорок до дому оставалось! И «мессер» этот непонятно откуда свалился – облачность низкая, метров сто еще поднимешься, и уже ни черта не видно, – Леша Калмыков брызгал слюной и водил руками, стараясь наглядно показать, как именно выпал из облаков фашистский самолет и как Максим крутанул вираж, чтобы выйти из-под обстрела.

Сам Максим ничего этого не помнил. Контузия. Доктора до сих пор смотрели на него, как на восставшего из мертвых. В госпиталь приезжал даже какой-то профессор военной медицины. Жал Максиму руку, осматривал шрамы, стучал молоточком по коленке.

– А потом, хлоп, и ты уже падаешь! Просто раз, и свалился! Как курсант-первогодок, прости меня, которому скорости не хватает докрутить. Мы даже сначала не поняли, он ли тебя срезал – ни обломков, ни дыму…