– Религия – опиум для народа, – сказали две в шарфах.
Руководитель указал дальше на две ниши в воротах.
– В них статуи, языческий бог Марс и супруга его – Венера. – Он прибавил с иронией: – Конечно, Марс тут на месте, по случаю военного учреждения, но Венера – по той причине, что при прежнем буржуазном строе муж, словно каторжный к тачке, был прикован к своей жене, то и в каменном виде поставили ему в нишу Венеру.
– По мифологии муж Венеры – Гефест, а Марс всего-навсего похититель, – сказал, смеясь, какой-то «вузник», приставший к экскурсии. Так что выходит царь Петр поощрял не законную любовь, а именно свободную.
Все засмеялись, а руководитель рассердился.
– Это спорный вопрос, – сказал он с достоинством. Потом вспыхнул: – Которые примазавшись к экскурсии – уходите!
Вузник, посвистывая, отошел, а меня девушки скрыли в рядах, пригрозив, чтоб молчал.
Вошли в собор. Я никогда не любил его нерусскую роскошь. Низкий алтарь в завитках барокко, золотая лестница с нависшей ложей проповедника, царское место под тяжким балдахином, митрополичье – посередине под красным сукном. Колонны до самого верху, как зимними сказочными цветами, усыпаны серебряными венками с похорон царей. Все важные гробницы – серого мрамора, а Александра II символическая – кровавого камня.
В годы самодержавия любили цари в этом соборе проделывать однообразную восточную шутку. Волостных и сельских старшин, приезжавших поздравлять с коронацией, сюда приводили на парадную службу. Вспыхивала огромная хрустальная люстра, ей ответно сверкали серебряные листья несметных венков, брильянты придворных дам и золотая резьба иконостаса. Незримые хоры пели с небес, и, овеянные клубами росного ладана, падали старосты на колени.
Каждый раз царь и царица спрашивали их, как им понравилась служба, и говорили старшины от воцаренья к воцаренью то же самое: «Как в раю побывали, ваше величество!»
Едва ли этот вопрос и ответ не входили и в обязательный коронационный ритуал церемониймейстера двора.
Сейчас собор был не тот. Сняты все венки и свезены в московский музей. Лучшие образа – тоже. Бесприютней могил бедняков на сельском кладбище однообразные мраморные гробницы. Только у императора Павла непонятное стечение народа. Под цветами не видно мрамора, венки из васильков, ноготков и ромашек, неугасимая лампада и паломники – стар и млад. До революции Павел в народе считался святым: одни верили, что помогает он от всякой беды, а другие – что от одной лишь зубной боли.
Я задумался, пока не увидел, что остался один. Экскурсия мигом обежала гробницы. Я заметил, что мужчины, как и раньше, были в церкви без шапок. Но они их сняли еще у ворот, как сейчас догадался, именно для того, чтобы не вышло прежнего оттенка особого уважения к храму. Однако и остаться им в шапках, по-видимому, было тоже неприятно.
Я присоединился к экскурсии под громадным деревом. Все сидели на траве, и руководитель говорил, что как раз здесь было при Петре «плясовое место» – место пыток и наказаний, от которых «плясали». Сажали человека на железного коня с острой спиной, пускали ходить по острым кольям.
Наконец руководитель перешел к тому, ради чего я пришел в это место. Он нас повел тем самым путем, как возили арестованных в черных каретах с зелеными занавесками. В карете сидели с каждым два жандарма и офицер.
Так проезжал тут в 1861 году Михаил Бейдеман – замуровать навеки свою юную жизнь.
Я больше не видел девичьих лиц и слышал руководителя, лишь поскольку мне это было надо, чтобы представить себе, где и как протекали дни заключения Михаила.
Не знаю, как именно везли его: вдоль Екатерининской куртины, как возили поздней Поливанова, или с другой стороны, мимо осевших в землю казарм Анны Иоанновны.
Впрочем, в обоих случаях была процедура одинакова. У низкого дома обер-коменданта карета останавливалась, офицер соскакивал и уходил в подъезд с докладом, а жандармы с арестованным доезжали до серых ворот, где сейчас на их месте – свернувшийся набок фонарь. Но с правой стороны все так же, как и тогда, врастали в небо частые бурые трубы Монетного двора.
Здесь уже угадываются сырые нижние камеры, черный карцер, двойные стены, вся глухая, бесправная гибель. И оттого ли, что так тесно сдвинуты небо и здания, – небо совсем не кажется уходящим вверх безграничным пространством, а низко упавшим, нелегким покровом.
Настоящему руководителю надо бы здесь перебить хохот и шуточки и ожидание легкомысленной молодежи поскорей увидать пошловатые рисуночки каких-то былых охранников, сейчас очень модные в публике…
Я сказал соседкам:
– Вот для того, чтобы вы могли прийти сюда с хохотом после восьмичасового рабочего дня, здесь на всю жизнь замурованы были люди.
Но они, как тщеславные гусята, ничего не поняли и сказали:
– Этого больше не будет, не бойтесь, гражданин, ведь мы опрокинули царский строй!
Я хотел было объяснить руководителю, что, прежде чем показать одиночную камеру, одиночную баню и, как он выражался, «прочее, все одиночное», – надлежит найти слова, какими бы пронять молодежь, слова, какими бы им в глубину сердца ввести само содержание слов: принудительное бессрочное одиночное заключение.
Но я ничего не сказал, я не мог говорить, Я держался за стенку, чтобы не упасть. Волнение подрезало силы, я не мог угнаться за веселой экскурсией.
Посидев с десять минут на подоконнике, я попал в новую компанию. Четыре старые дамы, приехавшие из провинции, наняли себе ветерана-надзирателя, здешнего старожила чуть не со времен Николая I. Я попросил позволения примкнуть, и мы все, соответственно возрасту, побрели черепашьим шагом.
Я был обрадован этой неспешностью, я мог вживаться в протекшую жизнь. Нет, скажу, как в святцах про мучеников, – житие.
Прежде чем впустить сюда, узника долго морили перед последней железной решеткой. Офицер нарочито задерживался у коменданта, чтобы создать арестанту особое нервное состояние. Затем в караульном помещении с него снимали домашнюю одежду и надевали халат.
Старик-надзиратель – богомольного вида, с елеем в мелких чертах. У него есть гордость профессионала, когда он говорит:
– Я стерег заключенных при двух Александрах и при Николае последнем, стерег при Керенском… вот посудите размах времени. А почему уцелел в одном месте? Никому зла не делал, закон исполнял. Прикажут: «Гляди в глазок!» – я и гляжу. Арестант рассердится да в уголок, я его не дразню, отойду. А потом снова. А чтоб Фигнер не стучала соседям, мы ее отсадили промеж двух пустых кладовых, – вот, неугодно ли взглянуть? Она ножкой топнет, а внизу, как с боков, – никого-с!
Он говорил, как добрый дедушка про шалость внучат. Так в римском форуме с добродушным достоинством говорит опытный гид, гордясь перед иностранцами анекдотами древних времен. И как там путешественники, жадные к жестоким волнениям, не стесняясь меня, старика, потные от любопытства, приставали к надзирателю и эти женщины:
– А правда, что бывали тут избиения? А чем вы их тут били, куда?
Надзиратель с неудовольствием отрицал избиения; он стремился отвести внимание дам на заботу начальников:
– Вот, изволите видеть, мы сойдем этой лестничкой в сад, обратите, между прочим, внимание: к перилам приделан сплошной высокий забор – как бы вы думали, на какой именно предмет?
И, наслаждаясь недоумением, со своей стариковской улыбкой он сказал:
– Очень просто, это затем, чтобы политическим убиться не дать. Были случаи, были, – хитрый народ! И кому бы сидеть надо годы, он норовит собственный срок сократить. Очень просто: через лесенку в пролет да на голову.
В крохотном садике одиночная баня и несколько деревьев, дорожки чуть отмечаются – заросли.
– В прежнее время песочком тут было посыпано, – с укоризной к нынешним сказал надзиратель. – Напоследок, в военное времечко, царские генералы у нас тут гуляли. Адмиралы посиживали. Ну, у них уже не камера, а по два покоя, кабинет и спальня, а кушанье – свое в три блюда. И супруг допускали. А глядите, на стенке Пуришкевича стихи длинно написаны и подпись: «Владимир Митрофанович, несчастный Пуришкевич, краса и гордость контрреволюции».
