Гертруда, вдруг вскочив, умоляюще вытянула руки и всем станом изобразила призыв любви.

– Что на это вам ответила Маша? – невольно заинтересованный спросил Карл.

– О, дерзкая девчонка с такой силой бросила на пол протянутый мною браслет, что моя парадная горничная уверяет, будто из него выпал самый крупный бриллиант и закатился невесть куда; я же подозреваю, она сама его и стащила. Однако это другой разговор, – спохватилась Гертруда. – Чем именно я могу помочь твоей протеже?

– Вам необходимо упросить, чтобы новая ваша ученица Тугарина выпросила себе в подарок Машину отпускную. Князь на Машу в досаде, но намекните, как одна вы умеете, – тонко улыбнулся Карл, польстив матери, – намекните, что к неудовлетворенному пылу всегда возвращаются.

Гертруда залилась смехом мало натуральным, но звонким, как серебряный колокольчик.

– О, как ты сведущ в нежной науке сердца, мой сын. Но ты вполне прав, как и в том, что, по русской пословице, надо что-то ковать, пока оно горячо. Но что ковать? Я забыла.

– Железо, маменька, – улыбнулся Карл, опять усаживая вспорхнувшую мать с собой рядом. – Еще минутку, ведь я знаю, что у вас по природе прекрасное сердце, как у самой доброй птички: обещайте же мне соединить друга Митю с его невестой Машей. Вы французские пословицы тоже, вероятно, не забыли, выучив русские: ce que femme veut, Dieu le veut[1].

Гертруда стала серьезной, помолчала и с милой наивностью интимно спросила:

– Если она выйдет замуж, если она его любит, она, может быть, захочет иметь сыночка, такого амура, как ты, мой Шарло, это нам, балеринам, запрещено.

Карл рассмеялся.

– Вы, маменька, уж слишком идете навстречу событиям. Будет ли у них непременно сын, я вам не могу ручаться, но то, что Маша не останется на петербургской сцене, – вот вам моя рука.

– Где же она будет танцевать? При иностранном дворе? – почти с испугом воскликнула Гертруда.

– Она больше не хочет танцевать, она будет служить искусству посредством своих учеников.

– Пе-да-гог! – протянула Гертруда. – О, это ей подходит. В ней что-то как у классной дамы. Шарло, я все для нее сделаю.

Гертруда встала и, подняв правую руку, торжественно сказала:

– Клянусь соединить два любящих сердца.

Росси обнял мать:

– Известите меня поскорее о вашей удаче.

– Будь покоен, Шарло. Я ведь недавно читала в таком роде роман, и я плакала, плакала. И по свежей памяти тем более сейчас помогу.

Вошедшая горничная, та, что подозревалась в краже бриллианта, возвестила о приезде Тугариной.

А через несколько дней в квартире Гертруды Росси происходило устроенное по желанию Катрин ее свидание с Машей.

Катрин сидела на диване одна, когда вошла бледная Маша. Она была измучена тоской о Мите и ужасом, что с каждым днем слабеющие силы сделают для нее невозможным побег, на который она твердо решилась, не ожидая себе никакой помощи от Катрин, несмотря на все посулы и объятия ставшей особенно нежной Гертруды.

На глубокий Машин поклон Катрин едва ей кивнула, зорко оглядела и спросила недобрым голосом:

– Правда ли, что ваш жених ранен тяжело?

– Через господина Воронихина мне было прислано известие от него самого. Он в госпитале… без руки.

– Безрукий художник, – сказала жестко Катрин. – Ну что же, придется ему переменить профессию. Надеюсь, не правая рука?

– Правая… – чуть слышно сказала Маша.

– Присядьте, – предложила несколько мягче Катрин, указывая рядом с собой на диван.

Маша села.

– Вы бы себя проверили, прежде чем пожелать ехать так далеко и так бесповоротно решать свою судьбу, – сказала Катрин. – Чем один молодой человек особенно лучше другого? И разве можно поверить в прочность чувств, своих ли, чужих ли? Сейчас в вас говорит жалость к молодой искалеченной жизни, но разве можно строить свою жизнь на жалости?

Маша побледнела и, строго поглядев в насмешливое лицо Катрин, в свою очередь спросила:

– На чем же, по вашему мнению, стоит строить жизнь?

– Исключительно на себялюбии, – не моргнув, ответила Катрин. – От себя никуда не уйдешь, себя никогда не разлюбишь, как бы собой ни был недоволен. И вся свобода ваша всегда при вас.

– Я крепостная, – вспыхнула Маша, – мне моей свободы еще нужно добиваться.

– Да, я знаю вашу историю, – поспешила Катрин. Но вот вопрос, стоит ли вам давать эту свободу, если вы сейчас же хотите сами ее лишиться? Ваша отпускная в моих руках, – сказала Катрин с нескрываемым торжеством. – Князь Игреев по моей просьбе мне ее вчера подарил. Так что, в сущности, вы сейчас принадлежите уже мне. И вот что я вам предлагаю, слушайте хорошо и не торопитесь решением вашим.

Катрин встала, прошлась по комнате. Хотя она хотела это скрыть, она волновалась не менее, чем Маша, которая, стиснув руки, сидела как неживая. Катрин остановилась перед ней:

– Я вас отлично устрою балериной в Москве или же дам вам возможность открыть свою собственную балетную школу, где вам будет угодно. Свое слово я, поверьте, сдержу, – гордо подчеркнула Катрин. – Но и я ставлю одно условие, чтобы вам отдать навсегда вашу отпускную.

– Какое? – прошептала Маша.

– Чтобы вы не ехали к вашему Мите и вообще отказались от этого брака.

– Вы его не знаете… зачем это вам?

– Затем, – сказала холодно Катрин, – что в любовь, доведенную до таких жертв, на какие вы хотите идти сейчас, я не верю вовсе, такой любви не сочувствую и не хочу способствовать тому, чтобы наш балет, наше искусство потеряло такую прекрасную артистку, как вы.

Маша вскочила. Яркая краска вспыхнула на ее бледных щеках.

– Это невероятно… Сам дьявол вам нашептал.

– Ни в бога, ни в дьявола я тоже не верю, – улыбнулась Катрин, – я воспитанница моего отца и господина Вольтера. Но прихотей у меня много, и не вижу, почему бы мне их не удовлетворить, если я к тому имею возможность. Впрочем, для вас есть и другой выход.

Катрин взяла Машу за руку и, пытливо глядя ей в глаза, как бы боясь пропустить малейшее выражение ее лица, сказала, понизив голос:

– Хотите вы, оставаясь моей крепостной, поехать к вашему жениху? Я тоже создам для этого все условия. Вы его увидите, но останетесь навек моей крепостной, – подчеркнула она. – Выбирайте.

– Мне нечего выбирать, – сказала просто Маша, – если есть какая-либо возможность мне поехать к Мите, я, конечно, поеду. Оставьте при себе мою отпускную, но молю вас, отправьте меня скорее к нему. Он ведь очень плох, я могу его не застать.

Но Катрин надо было что-то досмотреть до конца.

– Останется ли он жить или умрет – поймите отчетливо, вы-то сами навек крепостная. И это свое слово я тоже сдержу.

– Если Митя умрет, я, быть может, тоже не стану жить; если ж он останется жить, я доверюсь вашему великодушию. – Голос Маши на минуту пресекся. – Ведь вы разрешите мне с ним остаться? О, наложите какой угодно оброк, я выполню. Ведь кроме танцев я знаю столько разных рукоделий, на которые тоже есть спрос.

– Хорошо, – сказала Катрин, отпуская руку Маши, – завтра же начну хлопотать, чтобы вы ехали с тем курьером, который должен вернуться в армию, Но помните, вы едете как моя собственность…

– Только б увидеть его! – вырвалось у Маши с нежным чувством такой глубины и чистоты, что Катрин вспыхнула и, бросив взятую на себя роль, горячо сказала:

– За кого же вы меня, Машенька, принимаете, если так сразу поверили моим словам? Да неужто я похожа на мучительницу Салтычиху?

– Вы так воспитаны… Ваше право владеть живыми людьми.

Катрин заносчиво прервала:

– Я воспитана книгами писателей, научивших меня мыслить, и живых людей собственностью иметь не желаю. Недаром у меня на полке запрещенный Радищев. Сама я, может быть, жертва не меньше вашего… Мой ум иссушил мое сердце, и я не верю в любовь. Ваш случай был слишком для меня соблазнителен, чтобы я смогла удержаться от маленького над вами опыта. Простите мою жестокость, вот ваша вольная.