…Сейчас, сидя в неудобной позе на мешке с полистиролом, Джеймс снова ощутил настоятельную потребность заполучить Кейт под свою крышу. Она должна вернуться, просто должна! Вообще не следовало отпускать ее, не следовало поддаваться на провокации, прислушиваться к ее причинам и принимать их всерьез, тогда она не оказалась бы беспомощной мишенью отвратительной жестокости. Нужно поскорее возместить ущерб, нанесенный его слабостью и попустительством. Он в долгу перед Кейт… а собственно, почему в долгу? Откуда это чувство вины? Почему постоянно нужно себя в чем-то винить? Что он чувствовал тогда, в Мэнсфилд-Хаусе, глядя на обезображенное лицо Кейт? Любовь или только жалость? Быть может, он был не в силах выносить это ужасное зрелище (явное свидетельство того, через что ей пришлось пройти) и только поэтому хочет, чтобы не Хью, а Кейт спала сейчас в комнате для гостей, через стенку от бедняги Леонарда в его фланелевой пижаме, часто вздымающейся на впалой груди от сиплого дыхания? Любит ли он все еще Кейт — в смысле любит ли по-настоящему, а не как прообраз былого счастья? Не путает ли в самом деле любовь с жалостью? Ох уж эта жалость! Сирена, сладкоголосое чудовище! Кому нужна жалость взамен любви?

Прислушавшись, Джеймс удовлетворенно кивнул — из притворно-размеренного дыхание Джосс превратилось в сонное, посапывающее. Он свалился с мешка на четвереньки, потом, закусив губу, чтобы не стонать от боли в затекшей спине, осторожно выпрямился. Постоял, глядя на Джосс: на взъерошенную голову, несчастное ухо, обремененное десятком стальных бусин, полудетскую руку, сжимающую край одеяла. Здесь все было ясно. Он знал, что чувствует к Джосс нечто сродни тому, что и к Леонарду, только сильнее: подлинную любовь, замешенную на не менее подлинном негодовании.

Кэт воспользовалась тем, что на ночь окно осталось открытым, улизнула и в пять утра притащила землеройку. Поскольку та была еще жива, кошка принялась забавляться с ней на прикроватном коврике и возней разбудила Беатрис, которая включила свет, чтобы выяснить, что происходит.

— Ах ты, хулиганка!

Кэт приняла оскорбленный вид. Землеройка валялась на боку с закрытыми глазами — не то сдохла, не то ловко притворялась. Пока Беатрис ходила на кухню за веником и совком, Кэт скрылась с места преступления, оставив добычу на коврике как безмолвный упрек. Похоже, это все-таки был уже трупик. Опасливо заметя землеройку в совок, Беатрис выбросила ее из окна на бетонную дорожку в надежде, что утром Грейс наступит на нее раньше, чем заметит.

Затем она улеглась снова, но уснуть не могла из-за сильной головной боли. Было совершенно ясно, что тому причиной. Невольно думалось: и по заслугам! Чтобы хоть чем-то себя занять, Беатрис отнесла веник и совок вниз, поставила в жалкое подобие кладовой, где они обычно коротали время в компании пылесоса и гладильной доски, заварила чай и понесла его в спальню. За окнами брезжил слабый предутренний свет, и это означало, что начинается очередная пятница — день, в который только и случалось хорошего, что доставка литературного приложения к «Таймс».

В спальне прохаживалась Кэт, всем видом вопрошая: где, собственно говоря, ее законная добыча?

— Ты прекрасно знаешь, что в такие игры я не играю, — сурово произнесла Беатрис, водружая поднос с кружкой на тумбочку и укладываясь в кровать. — Путать жестокость с изысканным вкусом может только умственно отсталый, а тебя я к таковым не причисляю.

Кошка прыгнула на кровать, бесцеремонно прошлась по ногам Беатрис и ткнулась широколобой головой в руку, требуя ласки.

— Я не в настроении! — отрезала Беатрис. — Угомонись наконец, а то прогоню.

Одной ей известным способом Кэт ловко ввинтилась между одеялом и простыней, устроилась спиной к ногам хозяйки и тут же принялась громко умиротворенно мурлыкать.

— Ты отличная компаньонка, — одобрила Беатрис, принимаясь за чай. — Нет, правда, лучше и быть не может. Яркий, независимый характер, чувство юмора и масса других достоинств. — Она вздохнула: — Ах, Кэт! Пожалуй, самое время припомнить, что прежде и я могла сказать о себе что-то в этом духе.

Последние три месяца были словно красочный узор на серой канве жизни Беатрис. Она была не только счастлива, но и научилась не стыдиться своего счастья, позволила себе серьезно расположиться сердцем… увлечься… нет, полюбить дом и всех его обитателей, а более всего одного конкретного мужчину. Получила упоительную привычку тянуться к таким радостям жизни, как еда за общим столом, дружеская беседа, уход за садом. Главная прелесть состояла в том, что получить все это было проще простого — заглянув на виллу Ричмонд. И она заглядывала — о, она ходила туда, как на службу, появляясь у дверей с регулярностью почтальона или молочника, уверенная, что ее ждут, что ей всегда рады и будут рады впредь.

Увы, прошлый вечер разметал эту уверенность в прах. Слушая рассказ о злоключениях Кейт, Беатрис пыталась одурманить себя алкоголем, но не сумела, хотя и прикончила в одиночку бутылку хереса. То, что случилось, было сродни пощечине, которую мать дает дочери, не в меру развеселившейся, скажем, на поминках, и в этом была та же неизбежность, как и во всей цепи событий последних трех месяцев. Они сцеплялись друг с другом гладко, как кусочки мозаики, складываясь в тот самый красочный узор, и можно было смело утверждать, что начало ему было положено в ненастный вечер, когда Джеймс сшиб Беатрис с велосипеда бампером своей машины.

И вот теперь, столько прекрасных дней спустя, она сидела в постели с чашкой чаю в руках, смотрела на прикрепленную над изножьем кровати открытку, давным-давно привезенную из Флоренции (Данте с «Божественной комедией» в руках указывает на развернувшуюся перед ним панораму Вселенной), и думала: «Что ж, дорогая моя, пора тебе снова сесть на велосипед и ехать дальше — к более реальной цели».

На третий день своего пребывания в Мэнсфилд-Хаусе Кейт переселилась на второй этаж к еще одной женщине с детьми. У Сони была кофейного цвета кожа, безмятежный взгляд и две малолетние дочери, такие безмолвные, что было непонятно, умеют ли они говорить вообще. Кейт сразу почувствовала себя «четвертой лишней».

— Располагайся, — медленно произнесла Соня, указывая на свободную кровать у окна. — Нравится тебе здесь? Я имею в виду в приюте? Мне — очень! Это лучшее, что я в жизни видела. Понемногу учусь быть среди людей.

Оказалось, что кроткая на вид Соня убила своего мужа. Она сама же и сказала об этом Кейт, не прошло и часа.

— Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться. Убила я его за дело, но признаю, что во всем этом есть и моя вина: уйди я от него раньше, до такого бы не дошло. — Она обратила взгляд к своим тихим, как мышки, дочерям (их лица были лишены всякого выражения, в больших карих глазах ничего не отражалось). — Теперь я живу только ради того, чтобы донести до этих бедняжек, как важно в жизни быть хозяйкой ситуации. Слышите, мои милые? Не доверяйте никому, и никто не сможет вас обидеть. — Безмятежный взгляд вернулся к Кейт. — Хорошо, что его уже нет на свете. Что я могу просто жить, а не бороться с желанием вернуться к нему.

— Но…

— Любовь к мужчине — страшная штука, — продолжала Соня голосом человека в трансе. — Никто не заставит меня полюбить снова. Никто никогда.

Не зная, как прекратить разговор, Кейт принялась застилать постель. Девочки наблюдали за ней в полной тишине и неподвижности.

— На весь день я ухожу убираться в одну школу, — сообщила Соня, — так что комната будет в полном твоем распоряжении.

— Спасибо.

— А знаешь, когда ты здесь еще работала, я была новенькая. Помню, смотрела на тебя и думала: кому и позавидовать, как не ей! Хороший дом, хороший муж. А это, выходит, было совсем не так. После того, что с тобой сделали, я больше никому не доверяю. Теперь я хочу только свободы. Свобода и независимость — вот единственный способ заставить себя уважать.