– Что не так, дядя? – насупился он.

– Все так. – Я оборвал смех. – Только дрова должны быть сухими, и этого мало.

– Где же их, сухие, найдешь? – возмутился он. – Дождь вчера прошел.

– Я имел в виду те, которые засохли, на которых листья уже не растут, – пояснил я. Да, в спутники мне досталось типичное дитя городов, которое в лесу просто не сможет выжить. Я встал, расшнуровал свой заплечный мешок, достал складной рыбацкий нож и бросил ему.

– Рыбу почисть.

Он с готовностью принялся за дело. Рыба – это еда, а его желудок урчал так, что на другом берегу было слышно. Я заходил в воду еще три раза, каждый раз принося по две рыбины. Плавать я, как и Ждан, не умел. Справлялся и так. Потом вылез, натянул штаны и отправился за другой добычей. Вернулся с изрядным пучком зелени. Берега озера изобиловали нужными мне растениями. Молодые укроп и петрушка, лук-порей и даже дикий щавель – все это будет очень нелишним в похлебке. Под корнями старого дуба разворошил свой тайник и достал закопченный, видавший виды котелок.

С чисткой рыбы Ждан управился ничуть не лучше, чем со сбором дров.

– Ты вообще что-нибудь полезное умеешь делать? – спросил я, нахмурившись. – Или только воровать научился?

– Не твое дело, дядя, – огрызнулся он и сам испугался резкости этой фразы.

Я быстро набрал дров – благо здесь их хватало, – дочистил и выпотрошил рыбу. Костра развести мой спутник, понятно, тоже не смог. К счастью, я привык делать все сам. Очень скоро весело горел огонь, в котелке булькала уха, пять рыбин висели поодаль на длинном ивовом прутике. Морковку и картофель Ждан все-таки почистил, но с этим заданием не справиться было сложно. Купленный в городе лук и мясо я оставил про запас. В уху пошел порей, укроп, петрушка и немного дикого щавеля. Запас соли у меня всегда с собой, а на дне сумки лежала величайшая драгоценность – мешочек черного молотого перца. Люблю, когда в ухе много перца.

Пока готовилась еда, я привычно вырезал две ложки. Им было далековато до тех, которые продавались в городе, удобных, расписанных узорами, но на первое время сойдут. Ждан приплясывал от нетерпения, ловя аромат, поднимавшийся над котелком, жадно трепетавшими ноздрями.

Миска у меня была только одна, так что моему спутнику пришлось есть прямо из котелка. Уплетал он за обе щеки, особо не пережевывая, с какой-то звериной жадностью. Съел раза в два больше меня, словно похлебка была последней его трапезой в этой жизни. Я лишь печально улыбался, наблюдая эту его манеру. Он привык жить сегодняшним днем и от завтрашнего не ждал ничего хорошего.

Вечерело. Спать мы легли рано. Я, как всегда, усталости не чувствовал, но о чем-то говорить со Жданом время еще не пришло. А он так наелся, что даже встать не мог. Впрочем, выспаться у него тоже не получилось. Желудок не принял столько еды после долгой голодовки. Утром мне пришлось отпаивать парнишку настоем из трав. Впрочем, к середине дня он вновь чувствовал себя нормально, и ужин, состоявший из рыбы, запеченной в золе с кореньями, ел уже без прежней жадности, памятуя прошедшую ночь.

Теперь он стал молчалив, прежняя обреченность ушла, уступив место замкнутости. Он не понимал причины моих поступков, но видел перемены к лучшему в своей жизни. Уже на третий день сумел собрать достаточно хвороста и сам развел огонь. На четвертый пошел вместе со мной собирать зелень для похлебки и грибы, цепко примечая, что я брал, а что отвергал как несъедобное.

Каждое утро я начинал с серии упражнений. Не могу сказать, чтобы в них была какая-то особая необходимость. Скорее – дань традиции. Со стороны все это могло показаться элементами какой-то боевой школы. На самом же деле я всего лишь напрягал ряд мышц своего тела. Сперва – группами, потом – каждую по отдельности, не затрагивая других. Во-первых, это позволяло мне держать себя в постоянной готовности к действиям, ну а во-вторых, укрепляло контроль над телом.

К концу первой седмицы Ждан проснулся вместе со мной и попытался повторить мои движения. Как водится, у него ничего не вышло. В теле человека много сотен всевозможных мышц. Я контролировал их все до одной. Ему, как и прочим людям, такое было недоступно, а потому мои упражнения были для него верхом сложности.

– Научи, как ты это делаешь, дядя, – попросил он наконец.

– Во-первых, никакой я тебе не дядя. Ты можешь звать меня Искателем, – ответил я. – А во-вторых, не буду я тебя ничему учить.

– Зачем тогда я тебе?

– Пока – не знаю. Можешь уходить, если хочешь.

Он присел и задумался. Уйти? Прежний страх передо мной отступил куда-то вглубь. Он вспомнил свою жизнь до нашей встречи, потом оглянулся на последние дни – и вдруг понял, что не хочет возвращаться в город. Что его там ждало? Полуголодное существование, жизнь простого карманника, который рано или поздно будет пойман и отправлен на рудники, в самые глубокие забои, где не соглашались работать наемные рудокопы. А дальше? Если случайный обвал не сделает его калекой или вообще не унесет жизнь, то рудничная пыль, характерный кашель – и весьма болезненная смерть.

А в эти семь дней, проведенные со мной, он хорошо питался. Я не заставлял силой его что-либо делать, не бил, не унижал. Он даже начинал забывать то чувство постоянного страха перед городской стражей, которое преследует всех воров каждый раз, когда они тянутся к чужому кошельку. Он все так же не представлял, что ждет его впереди, но разве мог похвастаться раньше этим пониманием?

А я? Мне понравился этот парнишка. Он вел себя идеальным образом. Ему понадобилось всего лишь семь дней для понимания, что я могу открыть ему нечто, недоступное большинству людей. Ведь контроль мышц – это лишь первая ступень, и не самая сложная. Он видел часть моих способностей и был готов учиться. Не готов оказался я. Пятнадцать лет – это слишком мало для нашей науки. Я мог брать учеников не моложе двадцати одного. Человек должен полностью сформироваться сам, без тех многочисленных ограничений, которые я привнес бы в его жизнь. В противном случае – быть ему всего лишь моей копией. Но во что превратился бы этот, безусловно, подходящий мне паренек за пять-шесть лет? Скорее всего, в ненужный мусор.

Я не мог его бросить – и учить не мог. Не мог даже словом или взглядом намекнуть на возможность какого-то обучения в дальнейшем. Конечно, никто не наказал бы меня, наплюй я на эти правила. Но я их принял, когда стал тем, кем стал. Самые крепкие путы – те, которые ты накладываешь на себя сам, впрочем, и самые иллюзорные.

Я думал обо всем этом, продолжая свои упражнения, и не сразу заметил, что Ждан упрямо пытается повторить их. А когда заметил, мне стоило больших усилий удержать свои губы, расползающиеся в победной усмешке. Он не разочаровал меня, босяк, презираемый и не любимый жителями своего города.

В тот день я наловил побольше рыбы, оставил Ждана, дав ему леску и крючок, и пошел в Тихую Замуть продавать улов. Когда я вернулся, он уже соорудил вполне приличную удочку, умудрился с помощью все того же складного ножа накопать червей и даже поймал небольшого карасика. Глаза его сверкали радостью, когда он бросился мне навстречу.

– Искатель, Искатель! – закричал он. – Я рыбу поймал! Сегодня угощаю!

Я улыбнулся и бросил ему под ноги заплечную суму. Купил ее на рынке за деньги, вырученные от продажи рыбы. В суме звякнули друг о друга новенькая железная миска и кружка.

– Хорошо, – сказал я. – Значит, сегодня с тебя прощальная вечеря. Завтра мы уходим.

– Куда? – Он даже попятился. Сейчас подросток считал свою жизнь настолько прекрасной, что любые перемены виделись ему в самых мрачных тонах.

– Я нанялся в один торговый караван. Тебя с собой на веревке не тащу. Хочешь – иди, а нет – оставайся.

Он нахмурился, недоверчиво посмотрел на меня.

– А куда караван?

– Тебе не все ли равно?

– А тебе?

– Мне – все равно.

– Где твой дом, Искатель? – спросил он как-то странно, по-взрослому.

– Мой дом – дорога, – ответил я ему, как взрослому. – Потому первым, что я купил тебе, были хорошие сапоги и теплый плащ. Без первого ты пропадешь днем, без второго ночью. Не зову тебя с собой и не прогоню от себя. Я заступлюсь за тебя, если кто-то посягнет на твою жизнь или свободу, но если ты влезешь в неприятности, выпутываться будешь сам. Я не оставлю тебя без куска хлеба, но и вечно кормить не собираюсь. Ты либо идешь рядом со мной, либо идешь в любом другом направлении. Решать тебе. Но ты по-прежнему один. Я – не с тобой, я просто рядом.