— И что же там сейчас — пируют и красуется елка?

— Нет, елки, к сожалению, нет, но зато приглашен весь женский медицинский персонал местного военного госпиталя. Есть симпатичные женщины, — улыбнулся лейтенант.

— Устал. Только с поезда. Буду отдыхать.

— Как вам угодно.

Я вошел в комнату, разобрал постель, разделся, лег и заснул. Разбудил меня голос:

— Капитана Мюллера требует генерал! — В дверях стоял майор, дежурный по штабу.

Вскакиваю как ошпаренный.

— Я сейчас!

— Я провожу вас, — сказал майор и вышел в коридор.

И вот я в генеральском кабинете.

— Хайль Гитлер! — вскидываю правую руку. — Господин генерал, разрешите доложить! Капитан Мюллер из госпиталя № 2148 прибыл в ваше распоряжение.

Мои документы, которые по прибытии сдал дежурному, разложены на генеральском столе. Стою, сохраняя собранность и спокойствие. «Главное — самообладание!» Волнение выдает левое веко, оно почему-то начинает дергаться.

А генерал не торопясь вставляет в глаз монокль и сквозь него начинает методически изучать мои документы. Холодный пот прошибает меня. Потом обдает жаром. В горле возникают спазмы. «Главное — самообладание!» — инструктирует мозг. Смогу ли ответить на все вопросы? Ноги постепенно становятся ватными.

— Присаживайтесь, капитан! — говорит генерал и одним движением века смахивает монокль, который, качаясь, повисает на черном шелковом шнуре. Теперь я вижу его глаза, спокойно обозревающие меня и мои награды.

— Так, значит, вы прямо из госпиталя?

— Так точно, господин генерал!

— Где воевали? — спрашивает он, снова вдевая монокль и перебирая мои документы, словно что-то разыскивая среди них.

— В Курляндии, господин генерал. — Только что сев, я снова пытаюсь встать.

— Сидите, сидите. В какой же дивизии воевали?

— В танковой дивизии СС «Мертвая голова», господин генерал.

— А почему же вы так рано приехали в часть? Ведь ваш отпуск еще не окончился. — Он снова сбрасывает монокль, а у меня дрожит веко.

— Господин генерал! Дюссельдорф разбомблен, тысячи жертв… (Я делаю скорбную мину.) Вряд ли мои сестра и мать… Я не был в Дюссельдорфе, боялся узнать самое страшное. Я сиял отдельный номер в частном пансионе в Польцине, где находился госпиталь, и, пробыв у хозяйки дней сорок, выехал в часть.

— Да, Дюссельдорф почти полностью разрушен. Сильно разрушен и Кёльн. Это — национальная трагедия… Но вы — офицер. Ваш отпуск еще не кончился, а вы опять — в строй!

Тут я вскакиваю с места, бухаю напрямик:

— Служу великой Германии и моему фюреру! Хочу скорее на фронт, господин генерал!

— Садитесь, садитесь. Одобряю ваше желание, капитан. Ценю ваше патриотическое настроение. Но все же было бы разумнее побыть в расположении части вне службы еще некоторое время. Отдых — ваше вполне заслуженное право.

— Благодарю, господин генерал!

— Я назначу вас командиром танковой роты. И пока оформление пройдет все инстанции, вы присмотритесь и отдохнете еще с недельку. Согласны?

— Тронут вашей любезностью, господин генерал!

— Вы свободны. — Монокль вылетел из глаза, генерал опустил на мои документы свою подагрическую, с узловатыми пальцами руку.

И вот под моей командой два молоденьких лейтенанта, унтер-офицер, фельдфебель и денщик. И есть несколько дней, в течение которых я смогу освоиться с новой должностью.

Через педелю я принял на плацу танковую роту. Под звук фанфар во двор вышел генерал. Командиры рот по очереди подходили к нему с рапортом, среди них был и я.

С этого времени ежедневно на открытом «Оппель-Капитане» я ездил в поле на танкодром с группой офицеров высшего ранга, чтоб проводить занятия, учебные стрельбы, тренироваться в выполнении боевых задач танковых экипажей в зимних условиях. И конечно, как и следовало ожидать, делал одну за другой непростительные ошибки.

И вот я снова стою навытяжку перед генералом.

— Скажите, капитан, хорошо ли вы вникаете в значение научного труда нашего фюрера «Майн кампф»?

— Конечно, господин генерал.

— Тогда почему же на политзанятиях в вашей роте это гениальное произведение читается не вами лично, а вашим лейтенантом?

«Майн кампф» я заранее прочел. Она написана от первого лица, состоит из рассказов о детстве, юности и зрелых годах фюрера. В ней — бесконечные рассуждения о немцах, о «высших» и «низших» расах, о капиталистах и рабочих, о евреях, о сифилисе и проституции. «Высшая цель арийца — блюсти чистоту крови, — изрекает Гитлер. — Государство — это организованная аморальность». Многие философские и политические суждения автор заимствует у Ницше, Шпенглера и Шопенгауэра. Культ силы и войны — основа гитлеровских теорий.

И вот генерал интересуется тем, почему я сам не читаю эту книгу на политзанятиях (к слову сказать, при чтении обычно присутствовал майор из штаба части). Я смотрю на монокль генерала, и ответ приходит неожиданно:

— Простите, господин генерал, но у меня из-за контузии плохая дикция. А такое произведение надо уметь донести до аудитории. Я нахожусь тут же рядом и всегда готов ответить на любой вопрос.

В следующий вызов претензии генерала были уже посерьезнее.

— Мне не нравится, — сразу начал он, — что вы, боевой офицер, нарушаете устав и разлагаете вверенную вам роту тем, что вместо положенного числа увольнений в субботу у вас почти вся рота шляется по городу, а фельдфебель постоянно пьян. Вы понимаете, капитан, чем это все может кончиться? Из-за своей мягкотелости вы теряете авторитет не только в глазах подчиненных, но и в глазах командования. Чтобы это было в последний раз! Вы свободны! Я повторяю, чтобы это было в последний раз!

— Слушаюсь, господин генерал!

Но когда я получил третий вызов в неурочный час, то понял, что испытывать судьбу больше не следует и лучше, пока не поздно, сматывать удочки.

За час до разговора с генералом я вышел в коридор, посмотрел расписание поездов, висевшее над столом дежурного по этажу лейтенанта, и нашел нужный мне поезд.

Расчет был такой: ехать не в сторону фронта, а несколько остановок на запад, в сторону Германии. Это для меня безопаснее. Я знал, что поезда на запад идут переполненные до отказа. В суете и неразберихе легче затеряться. А о том, что я буду делать после того, как покину поезд, я пока не думал, обстановка сама подскажет…

Я позвонил в гараж и вызвал машину к воротам казармы. Затем как ни в чем не бывало без личных вещей пересек двор, вышел на улицу и сел в машину.

— К базару! — приказал водителю.

— Есть к базару!

Когда машина остановилась, я вылез из нее.

— В гараж!

— Есть в гараж! — И машина умчалась обратно. И когда генерал, сидя за письменным столом, очевидно, вновь принялся рассматривать и изучать в монокль мои документы, я уже пересекал границу Польши и Германии.

Вагон, в котором я ехал, был битком набит какими-то солидными немцами с семьями, чемоданами, узлами. По всей видимости, это возвращались из Польши в свой рейх цивильные грабители.

Я сел в крайнее купе, возле самой двери, и приготовился к любым неожиданностям. Сейчас мне грозила только одна опасность — проверка документов. Из документов у меня был только магический пропуск — удостоверение офицера дивизии СС. Я, конечно, надеялся, что, проверив его, других документов у меня не потребуют. Оружие я держал наготове и в любой момент готов был им воспользоваться. У меня был «Вальтер» и мой неразлучный дамский «Браунинг».

Сидя в мягком вагоне, освещенном тусклым светом, среди встревоженных людей, занятых своими делами, я стал перебирать в памяти все события последнего времени и пришел к выводу, что, поехав в Лиссу, ничего не потерял. Напротив, теперь я знаю укомплектованность офицерского состава и боеспособность танковой дивизии, подлежащей переформированию. Мне известны места оборонительных укреплений вокруг Лиссы и многие другие оперативные данные…

Поезд, замедлив ход, приближался к маленькому полустанку. В темноте едва можно было различить белое низенькое здание. Я стоял на подножке вагона, по коридору которого уже шли два жандарма.