— Это фашизм, ваше превосходительство, с присущим ему вероломством. Я знаю, что в «Новой Франции», — Фюмроль не удержался от брезгливой гримасы, — такие слова нынче не в моде, но других просто не существует. Это фашизм.

 — Зачем вы так, майор? — Деку поморщился, как от зубной боли. — В такую минуту…

 — Ни один наш истребитель не поднялся!

 — Ах, оставьте! — оборвал генерал-губернатор. — Вы сами авиатор и должны понимать, что наши развалины не могут соперничать ни с «зеро», ни с «мицубиси». Чем предаваться бесполезным сожалениям, лучше подготовьте «молнию» в Токио. От моего имени. — Деку отнял от лица руки. В беспощадном свете дня Фюмролю показалось, что адмирал за одну ночь состарился на много лет. — Пишите. — Он встал и прошелся по кабинету, где днем и ночью жарко пылали лампы в книжных шкафах. — Прошу о немедленном прекращении боевых действий. Предлагаю японскому десанту беспрепятственно войти в Хайфон… Это все.

 — Следовало бы поставить в известность Виши.

 — Потом. — Деку указал на груду шифрованных телеграмм. — Если эта мера утихомирит Токио, они только обрадуются. — Он локтем смахнул правительственные депеши на пол. — Чем больше японцы успеют нахапать, тем жестче будут их условия.

Арита недоумевал, почему к трем часам пополудни, когда наступает трудный час обезьяны, японский десант неожиданно приостановил наступление. Остановившись на полпути к Хайфону, он занял круговую оборону. Задымили полевые кухни. Солдатам раздали бобовую пасту «мисо» для утреннего супа и прессованные водоросли. Еще раз мельком взглянув на карту, Арита сжал зубы. До Хайфона было рукой подать. Он лежал открытый и беззащитный в глубине синего полукружия, и, как жертвенные курения, застыли над квадратами улиц белые струйки дыма. Не иначе, политики в Токио опять откололи номер. Вместо того чтобы брать город, начнут теперь политический торг.

Арита, принимавший участие в путче молодых офицеров 26 февраля 1936 года, когда были убиты премьер Сайто и министр финансов Такахаси, издавна ненавидел политиков. Это они лишили Японию первозданной естественности и простоты отношений, окружили трон тэнно толпой карьеристов и трусов, для которых собственные интересы превыше славы родной страны. Но ничего, настанет день, и «Черный океан» хлынет на Токио… «Висельники» не повторят ошибок молодых офицеров. Уж они-то раз и навсегда очистят Ямато от плесени.

Арита сел в коляску и велел прапорщику Иде везти себя обратно в Дошон. Он испытывал то особое чувство глубочайшей безысходной потерянности, которое во всей полноте можно определить только японским словом «сабисиса». В состоянии сабисиса, когда жизнь представляется лишенной смысла, самураи прибегают к ритуальному самоубийству, вспарывая себе живот. Командир «висельников» не знал, что японские войска остановились на точно означенном рубеже, о чем было договорено между канцелярией Коноэ и генеральным штабом. Не предвидел он и того, что спустя несколько часов будет получен приказ мирно войти в Хайфон. Свое мучительное состояние он разрядил на французе-учителе, который, на свою беду, ехал навстречу на велосипеде.

 — Разве вы не видели объявления о маневрах? — вежливо спросил Арита. Учитель, который видел перед собой лишь вьетнамского бедняка в шляпе нон, позволил себе резкое замечание. Тогда Арита выхватил из коляски знаменитый меч работы Масамунэ, с которым почти никогда не расставался, и продемонстрировал перед Идой безупречный «полет ласточки». Разрубленное тело убрали с дороги лишь тогда, когда приступили к разминированию.

Дерево вынг, дарующее человеку плод, исцеляющий восемь болезней, цветет по весне. Но выдаются отдельные годы, когда лиловые венчики с алой густой бахромой появляются среди темной свисающей до самой земли листвы поздней осенью.

Так случилось и в осень Металлического Дракона, когда в траве по берегам зеленых озер печально угасали фиолетовые огоньки. По древнему обычаю, праздничный стол окаймляют цветами — белыми с желтой серединкой дай, лиловыми лепестками миртов и дерева вынг. Только не было радости на вьетнамской земле в тот год. Зеленые, тиной обросшие черепахи, всплывающие у Нефритовой башни, чуждались людей.

Вслед за войсками, которые прочно обосновались в Тонкине, из Японии хлынул поток цивильного люда. Приезжали предприниматели и банкиры, бродячие актеры и гейши, специалисты по индотибетской медицине, глотатели огня и ойран — проститутки высшей квалификации. Даже днем эти хрупкие дамы появлялись на улицах в черных, расшитых золотом кимоно, с нарумяненными щечками и длинными заколками в лаковых волосах, причесанных в стиле момоварэ.[15]

Открылось множество ресторанчиков с типично японскими вывесками на занавесках, где подавали суси с сырой рыбой и кальмарами, лепешки моти к супу из морской капусты, соленую редьку дайкон и листовую хризантему сюнгику. В европейской части Ханоя обосновались филиалы могущественных компаний «Мицуи» и «Мицуи буссан кайся». Японскому капиталу удалось завоевать прочные позиции в горнодобывающей промышленности. Большой процент прибылей от добычи железных и марганцевых руд Тхайнгуэна поступал теперь на текущий счет фирмы «Индосина санге кайся», лаокайские фосфаты взяла под контроль «Джепаниз майнинг компэни», а «Компэни де кром де л-Эндошин» — название для разнообразия было выбрано французское — получила исключительную привилегию на хромовые руды Тханьхоа. Японским промышленникам сопутствовал успех. Возможно, потому, что они охотно вкладывали капитал в области, которые французские компании считали невыгодными. Там же, где у Франции были крепкие позиции, оккупанты действовали силой. На оловянных и вольфрамовых рудниках, принадлежавших фирмам «Сосьете дез этэн э Вольфрам дю Тонкэн» и «Сосьете д’этэн дю Тонкэн», они просто-напросто разместили солдат.

Само собой разумеется, что подданные тэнно, столь отважно принявшиеся осваивать далекие земли, не могли остаться без специального обслуживания. Еще в токугавской Японии восемнадцатого века существовал знаменитый «Омэцкэ сэйдзи» — режим ока. С той поры полиция не жалела усилий, чтобы оградить японских граждан от тлетворного влияния иноземцев. Не удивительно поэтому, что и в Ханое, недалеко от филиала «Иокогама спеша бэнк», разместились отделения токко кэйсацу и кэмпэтай.

Шеф кэмпэтай Уэда прилетел прямо из Токио. Его «дарай» приземлился на ханойском аэродроме, над которым теперь развевался белый с красным кругом в центре японский флаг. Господин Жаламбе счел своим долгом лично встретить японского коллегу, с которым в течение последних месяцев поддерживал весьма тесные отношения. Он даже прослезился, когда увидел сбегающего по трапу полного улыбающегося господина в роговых очках.

— Добро пожаловать в наши владения! — торжественно приветствовал он гостя.

— Очень хорошо, господин Второе Бюро, — ответил на ломаном французском языке Уэда, блеснув золотыми коронками. — Будем работать.

— Моя машина к вашим услугам, — почтительно пожимая пухлую короткопалую руку, предложил Жаламбе. — Разрешите отвезти вас в город?

— Спасибо. Не полагается, — не переставая улыбаться, Уэда мягко отстранил Жаламбе и поспешил навстречу генералу Нисихаре, возглавлявшему контрольную комиссию. — Увидимся потом, — небрежно проронил он на ходу.

Жаламбе не оставалось ничего другого, как присоединиться к свите и последовать за шефом кэмпэтай.

Так он и ехал до самого моста Лонгбьен, построенного в 1902 году по проекту знаменитого Эйфеля. Его новенький «рено» занимал последнее место в кортеже автомобилей, следовавших за раскрашенным желто-зелеными маскировочными пятнами «опелем».

— Какие новости, господин генерал? — спросил Уэда, сжавшись на раскаленном сиденье.

— Вы разве не получили нашего последнего донесения? — Нисихара ткнул шофера в спину золотой чашечкой длинной японской трубки.

— Никак нет. Мне пришлось задержаться на Формозе. Арита недавно возвратился из ваших краев и рассказывает много интересного. А что случилось?