Поднялся Сорокин, начальник планового отдела, костлявый, желчный, похожий на Кащея. Не торопясь, послюнив желтые прокуренные пальцы, он раскрыл пухлую папку и стал перечислять все статьи расхода по объекту. Он любил говорить обстоятельно, не считаясь с нетерпением слушателей. Из его слов явствовало, что средства по объекту израсходованы полностью.
— Какой у вас остаток по другим темам?
Сорокин назвал цифры.
— Так вот, разложите нужную для Корсакова сумму на начальников отделов пропорционально их резервам, и на эти деньги будем работать. Имейте в виду, Николай Савельевич, отделы вам помогут, но экономьте каждую копейку, пока Москва не утвердит новый объект. Переходим к самым трудновоспитуемым — снабжение и мастерские. — Он перевел взгляд на Марченко. — Я не буду издавать приказа, объявлять заказы Корсакова первоочередными или сверхсрочными, ибо народ вы тертый и всегда сумеете доказать, что тот или иной материал фондирован, а фонды не спущены, или литейщиков седьмого разряда нет и так далее… Так что дело не в приказе и даже не в вашем исполнении. Тут нужно больше. Надо, чтобы вы загорелись желанием побить американский прибор…
Николай слушал и почему-то все время думал про Юру — как парень обрадуется! Сам он чувствовал себя просто оглушенным размахом событий.
Посещение завода воодушевило всех участников поездки. Мысленно Николай жалел, что не мог поехать с ними. Они вернулись оттуда полные восторга. Из их слов Николай представил себе, как далеко за это время продвинулся монтаж машины. Ему привезли привет от Ильичева и Совкова. Ильичев обещал приехать в институт и вскоре выполнил свое слово. Он привез с собою ящик с радиолампами, изоляционными материалами, арматурой — дань вездесущему Марченко с его тонким знанием человеческих сердец.
Ильичев поздоровался с Николаем как со старым знакомым, не замечая его смущения. Николай сам не мог понять своей застенчивости, словно он обманул в чем-то Ильичева, похвастался, а теперь переложил тяжесть забот на плечи Михаила Ивановича.
Ильичев, осматривая прибор от одного узла к другому, не успокаивался, пока не получал исчерпывающего ответа. Особенно интересовался он эксплоатационными качествами. Николай предпочел бы, чтобы его спрашивали о теоретических основах прибора, но Ильичев мягко, настойчиво возвращал его к будущим условиям работы регулятора, и мало-помалу Николай даже стал мрачнеть.
— Этого я не предусмотрел, — сознавался он.
Поляков укоризненно прищелкивал языком, как бы говоря: «Вот видите, туманно все это, весьма туманно!»
Ильичев жмурился, почесывал бороду, пряча одобрительную усмешку. Выяснив, что регулятор не имеет блокировки, он задумался.
— Скажите, как у американцев решен этот вопрос?
Николаю помнилось, что там ее тоже нет, но для уверенности он попросил позвать Песецкого.
Песецкий поздоровался, по-военному щелкнув каблуками, и подтвердил, что у американцев блокировка отсутствует.
— Разумеется, — сказал Ильичев, — блокировка подчеркивает возможность выхода из строя регулятора при аварийном режиме. Великолепное оружие для конкурирующей фирмы! Нам с вами некого обманывать. Я думаю, имеет смысл поставить электроблокировочку, а? Как ваше мнение?
Песецкий метнул глазами на Николая.
— По-моему, проще и дешевле поставить механическую блокировку.
Ильичев подмигнул Михаилу Ивановичу.
— Ваше воспитание? А? Дешевле! — повторил он, любуясь понравившимся словом.
Взглянув на часы, он заспешил и отказался осматривать «американца».
— Лучше выясним, чем можно вам помочь. О чем задумались, Николай Савельевич?
— Нет, ничего, — встрепенулся Николай. — Так вы говорите, что подобные аварийные режимы возможны?
— Вполне. — Ильичев еще раз пояснил свою мысль.
Николай резко встряхнул головой, как от мошкары, отмахиваясь от каких-то сокровенных мыслей, и, вытащив связку чертежей, попросил Ильичева помочь с цветным литьем.
После отъезда Ильичева к нему подошел Песецкий. Барабаня по краю стола пальцами, он начал разговор, видимо, давно приготовленной фразой:
— Николай Савельевич! Дело, которое вам поручено, выше наших взаимных обид… Ну, словом, мы с Анной Тимофеевной хотим или просим, нет — мы обязаны помогать вам по вечерам.
Николай смотрел на его чуткие, сильные пальцы, нервно прыгающие по столу, и молчал.
— Вы только не подумайте, — торопливо продолжал Песецкий, и было понятно, что он боится, как бы Николай не остановил его, и оттого бросал фразы неконченными. — Это не из-за того, что вы добились успеха и теперь, мол… Нам с Анной Тимофеевной не раз уже хотелось сказать вам, да вот… Понимаете, разве изменилось что-нибудь из-за того, что мы сделали американскую модель, — нового-то мы ничего не создали. У меня нет удовлетворения, Николай Савельевич. Я никак не могу выразить…
Николай взял его руку и сжал в ладонях.
— И не надо. Я очень рад, что вы оба вернулись. Я тоже виноват перед вами.
Они хотели еще очень много сказать друг другу и смолчали, потому что никакими словами нельзя выразить то, что передается крепким рукопожатием.
За полминуты до удара в часах что-то щелкало, шипело, и невидимый молоточек ударял в гонг. Часы аккуратно отбивали каждые тридцать минут, а Николаю казалось, что они бьют непрерывно. Он проклинал их за тупую, безучастную аккуратность. Стоило зазеваться — и часы показывали полдень. Прежде они вели себя совершенно иначе. Они скромно, неслышно тикали, на них можно было не смотреть целый день, и они ничем не выдавали своего присутствия.
График, составленный Николаем, срывался. На одном участке часы его обгоняли, на другом не поспевали, и то и другое одинаково нарушало задуманную слаженность.
Михаил Иванович посоветовал Николаю отказаться от графика.
— Это тебе не завод, — сказал он. — Разве можно заставить инженера разработать какое-нибудь уплотнение к шестнадцати часам? Лучше собирай ежедневно диспетчерскую десятиминутку и выясняй, где затирает, кому помочь, откуда что взять.
Михаил Иванович вникал во все организационные дела, уча Корсакова и других руководителей искусству администрирования, превращая бригаду Корсакова в образцовую.
Как-то заглянув поздно вечером в лабораторию, Михаил Иванович рассердился.
— Ты почему здесь торчишь?
Николай объяснил, что надо выписать наряды. Михаил Иванович сгреб в охапку пачки розовых нарядов, повертел в руках.
— Ты должен эту писанину проверять, а не составлять. Воображаешь, что никто, кроме тебя, не справится? Да приспособь ты того же Юру или Люду. — Он неодобрительно посмотрел на Николая и, заметив его осунувшееся, бледное лицо, подумал: «Лето кончается, а парень позагореть не успел. Осенью отправлю на юг!» — И вот еще… запрещаю позже восьми часов задерживаться в лаборатории.
— А вы хотели запирать нас в кельи, — смеясь напомнил Николай.
Михаил Иванович скорбно вздохнул.
— Дурное воспитание у тебя, Корсаков, дерзишь начальству, на слове ловишь. Мало ли что хотел. Я помню, как говорил: «Была бы моя власть», а власти над человеческим организмам директорам не дают. Собирайся, я тебя домой подвезу.
В машине он продолжал ворчать:
— Наши инженеры засиживаются до десяти-одиннадцати вечера не из-за денег, — они жадны до работы. И все же между ними скрываются люди, не умеющие использовать свой рабочий день. Ты посмотри на наш рабочий класс. Укладываются ведь с нормой в восемь часов, да еще как! А мы считаем за доблесть сидеть до ночи, надо или не надо. Мы считаем, что если государство дает нам восемь часов отдыха, то мы распоряжаемся ими как хотим. Так, да не так. У коммуниста есть и другие обязанности. Воспитывать детей нужно? Читать литературу, ходить в кино, в театр, помочь жене по хозяйству нужно? А мы часто не выполняем этих своих обязанностей и прикрываемся недостатком времени. Бывают, конечно, авралы вроде твоего, но это редкость. У тебя семьи нет? Вот такие бобыли и портят нам все дело. Смотри, какой вечер чудесный, жаль тебя домой везти, может куда заедешь?
