Он протянул Ильичеву фотографию.

И если бы пришлось пережить еще столько же горьких разочарований, неудач, обид и трудностей, чтобы увидеть такое подлинное высокое счастье на лице Ильичева, — Николай, не раздумывая, согласился бы.

— Сто семьдесят процентов от ТТЗ! Смотря от какого ТТЗ, — загадочно возразил сам себе Ильичев. — Сто семьдесят процентов! — повторил он восхищенно. — Никак нас с тобою, Совков, опять начали обставлять.

— Тише, тише! — закричали кругом.

Оглашались результаты испытаний; потом на лестничку, прислоненную к машине, поднялся Андреев и сдержанно поздравил от имени правительственной комиссии коллектив института. Читая по бумажке, он называл имена Михаила Ивановича, Песецкого, Родина, Анны Тимофеевны, и каждое имя сопровождалось дружными хлопками. Николай жалел, что Семен опоздал и не слышал предназначенных ему аплодисментов.

Михаил Иванович шлепал себя платком по вспотевшему лицу, словно прикладывал пресс-папье к бумаге, и вздыхал:

— Заводские хлопают потому, что тактичные люди, а на самом деле злы на нас, как черти: шутка сказать — десять процентов недотянули.

Николай, слыша его слова, подумал, что, пожалуй, Михаил Иванович прав.

Он не заметил, как к нему подошла Тамара. В ее черных глазах блестели дрожащие капли света.

— Почему они не упомянули тебя? — спросила она. — Это несправедливо, мне Анна Тимофеевна все рассказала, ведь ты…

— Как тебе не стыдно! — сказал он и взял ее за руку.

— Ты не честолюбив, это очень плохо, — печально отозвалась она.

Он, улыбаясь, повел головой.

— Нет, я честолюбив и поэтому не хочу быть выучеником какого-то Харкера.

Она что-то хотела возразить, но на них зашикали.

На лесенку поднялся Ильичев.

— Товарищи просят меня сказать несколько слов, — устало начал он. — Я вместе с вами радуюсь благополучному завершению нашего труда, только давайте на будущее будем больше думать о нем, о будущем. Меня, конструктора, признаться откровенно, вот эта машина, — он стукнул каблуком по корпусу, — интересует как история. Разве это машина? На нашем заводе треть рабочих выполнила план будущего года. Раз они работают в будущем, они должны делать машины будущего. Среди вас есть человек, который бросил мне сегодня вызов, — он сделал регулятор завтрашней машины. Я принимаю его вызов. Директор института Михаил Иванович любит утверждать, что нельзя быть настоящим патриотом родины, если не любишь своего города, своего института, своей работы. Это очень правильно, только я хочу добавить — надо быть патриотом и своего века. На Западе люди вздыхают: «В какое ужасное время мы живем!» А мы с вами любим наш век, он очень трудный, решающий и от этого прекрасный. Именно потому, что наше будущее за нас, мы делаем его настоящим.

Он нагнулся и взял из рук своего заместителя белую папку, поднял высоко над головой:

— Я хотел сегодня торжественно вручить новое ТТЗ Николаю Корсакову, а он сорвал всю церемонию тем, что уже — выполнил его. Ну что ж, я не в обиде за такой подвох. Я желаю всем присутствующим, всему вашему институту шагать своей дорогою, не путаться по чужим следам да тропинкам! Там другие скорости, а нам надо создавать приборы для своих скоростей, чтобы никому не угнаться за нами; да и дороги-то у нас для этих скоростей подходящие. Вы знаете, какие дороги я имею в виду, — дороги к коммунизму!

Николай все ниже опускал голову, избегая обращенных к нему взглядов.

Ильичев легко спрыгнул с лестнички и сразу же подошел к Попову.

— Не слишком ли я захвалил вашего питомца, Александр Константинович?

— Закалка основана на резких изменениях температуры, — пробасил профессор.

На повороте шофер затормозил, нетерпеливо подавая гудки. Впереди, занимая все узкое полотно шоссе, распевая песню, шли двое мужчин и посредине девушка. Они обернулись.

— Тамара, неужели мы их пропустим вперед? — спросил Николай.

Тамара широко расставила руки.

— Как бы не так.

— Нехай едут, — милостиво сказал Семен, — иначе им не угнаться за нами.

— Подвезем их, Михаил Иванович? — спросил Ильичев.

— Этих разбойников с большой дороги? Ни за что! — с угрюмой нежностью ответил Михаил Иванович. — Пусть пешком идут, у них ноги крепкие.

Профессор Сазонов был тяжело болен. Александр никак не ожидал, что старик согласится дать отзыв о диссертации, больше того — даже сам позвонит ему об этом по телефону. Тут было чему порадоваться. Сазонов считался одним из лучших специалистов в стране по выпрямителям тока.

Профессор жил в трехэтажном доме в глубине старого институтского парка. Дом выходил окнами в поле, где до войны был спортивный стадион института. Здесь все еще напоминало о войне: окоп на теннисной площадке, блиндажи — полуобвалившиеся, густо поросшие сорными травами.

Поднимаясь по лестнице, Александр часто останавливался, читал на дверных медных дощечках знакомые по институту имена — имена людей, которыми гордилась советская наука.

Дом ремонтировали. В лестничный пролет, как в колодец, спускалось на веревке ведро, во все стороны летели брызги жидкого алебастра. Сверху кто-то закричал: «Берегись!», и тотчас внушительный голос ответил:

— Для чего орешь? Ну для чего? Я тебе объяснял, кто здесь живет?

— Объясняли, — уныло согласился мальчишеский голос.

— Может быть, ты какого-нибудь ученого человека с мысли сбил своим криком?

Голос был басистый, зычный, он гудел по всем этажам сверху донизу, и Александр рассмеялся от души. Настроение у него было отличное.

Он застал профессора в кабинете, в глубоком кресле, обложенного подушками. Последний раз они виделись еще зимой, и Александр испугался той перемены, которая произошла с Дмитрием Сергеевичем. Перед ним сидел дряхлый, высохший старик. Он не поднялся навстречу, только попросил извинения, что не может встать. Рука, которую он подал Александру, дрожала. Улыбаясь, некоторое время он наблюдал за смущенным лицом гостя:

— Ну, не будем терять времени, — вдруг сухо сказал он. — Для меня оно теперь весьма подорожало. Что у вас?

Александр попробовал отделаться общими торопливыми фразами. Мысленно он упрекал себя за этот визит, за то, что отягощает больного своими делами, думал только о том, как бы замять разговор, уйти так, чтобы не обидеть старика, не дать ему почувствовать вот этой острой, непроходящей жалости. Между тем Дмитрий Сергеевич заставил его повторить выводы, потребовал подробностей, вопросы его все учащались, и вскоре Александр незаметно для самого себя заговорил так, как может говорить только человек, влюбленный в свою работу.

Он откровенно рассказал профессору о недостатках созданного им прибора. Прибор получился маломощный, кривая выпрямленного тока имела частые пики и провалы. Он рассказал все то, о чем считается совершенно непринятым говорить своему будущему оппоненту и о чем нельзя не рассказать без утайки своему бывшему учителю.

Дмитрий Сергеевич кивнул на диссертацию, и Александр осторожно положил ему на колени еще сырую, пахнущую клеем, в картон переплетенную рукопись. Медленно листал Дмитрий Сергеевич страницы, — каждое движение давалось ему с трудом. И он возражал. Он выговаривал Александру сердито, с тяжелой одышкой; он утверждал, что жалобы его — вздор, что достигнутые им результаты имеют уже безусловную ценность для промышленности.

Потом он рассмеялся:

— Вы не находите, что мы поменялись ролями?

Александр смолчал. Его бросило в краску при мысли, что он может быть заподозрен в желании порисоваться.

Разглядывая в рукописи один из рисунков, Дмитрий Сергеевич вдруг перелистал несколько страниц, заглянул в рукопись дальше и опять вернулся назад. Он точно ловил какую-то ускользавшую от него мысль. Александр знал эту его манеру щурить глаза и потирать пальцами веки.

— Мне помнится, — полузакрыв глаза, неуверенно сказал Дмитрий Сергеевич, — что перед войной некий аспирант Николаев работал над схожей темой. Мне говорил… Да, совершенно верно: покойный Борис Алексеевич рассказывал мне, — он был его руководителем… Судьбы этой работы не знаю. Наверное — неуспех, иначе нам с вами было бы что-нибудь известно… Да, Николаев… Вам эта фамилия ничего не говорит?