— «Всемогущий»! Какое глупое прозвище, — хмыкнул он. — Остерегайтесь тщеславия.

Я попрощался с ним, однако он не ответил, хотя смотрел на меня в упор. Вновь я бросил взгляд на карту. Издали — лишь пересечение прямых и кривых линий, выцветшие чернильные надписи, точек, обозначавших селения, я не рассмотрел. Когда я уже затворял за собой дверь, он вдруг заговорил:

— Увидите трубочиста, дайте шиллинг. Я всегда ношу в кармане монеты на этот случай. Только суньте незаметно. Заметит хозяин — отберет.

В коридоре меня остановила служанка, взяв за руку.

— Простите, сэр, он возбужден? — спросила она.

— Ну почему же? Скорее, просто оживлен, если я вас правильно понял.

Служанка была крепко сбитая девушка, рукава черного платья обтягивали сильные руки. У нее намечался второй подбородок, на верхней губе пробивался чуть заметный темный пушок. Взгляд внимательный и умный.

— Простите, сэр. Думаю, он все же возбужден.

Из-за прикрытой двери до нас донеслась взволнованная, отрывистая речь. Слов я не разобрал.

— И часто он бывает возбужден? — спросил я.

— Случается, — ответила служанка. — Но потом он затихает и делается очень печальный. Потом засыпает. Я ставлю бутылку бренди у постели, но он почти не пьет.

Однако планы Гленторна, как великие, так и ужасные, не исполнились. Может, то были лишь минутные причуды; может, обдумав все, он счел, что не под силу ему такое дело; может, отвлекли другие, более важные дела. Для крестьян он и по сей день остается Всемогущим — недоступным, скрытым от глаз, непредсказуемым в поступках. Прозвище свое он, думается, заслужил. Вскорости он назначил нового управляющего, рекомендованного Деннисом Брауном, выходца из Лимерика по имени Шют. Он раньше управлял большим поместьем близ Аскитона. Крестьяне считают его своекорыстным и жестоким, мне же он представляется вполне достойным человеком. Он любит охотиться с гончими, изредка наведывается в церковь. Владениями Гленторна управляет умело, во всяком случае не жалея сил, сгоняет крестьян с земли редко. И речи не заходило о том, чтобы осушить болота или построить школы.

Четырежды в год он посылает Гленторну отчеты. Тот в свою очередь, со знанием дела расспрашивает в письмах о мелочах и дает советы, а также наставительно распространяется об ответственности помещиков и управляющих. Порой наставления эти занимают множество страниц, исписанных бисерным почерком, и содержат разные отступления: о необходимых условиях для спасения души; о соблазнах, сопутствующих большому богатству. Шют весьма заинтересованно расспрашивал о моих впечатлениях о Гленторне, хотя сам я не очень-то верил в их объективность.

— Он когда-нибудь посетит свои владения? — спрашивал он.

— Никогда. В этом я совершенно уверен. Ирландия навевает грустные и тоскливые ассоциации.

— Мне не доводилось бывать в таком положении, — признался Шют, — в любую минуту он может перечеркнуть мою работу.

— Бог даст, не перечеркнет, — с надеждой сказал я.

Очевидно, лорд Гленторн душевно болен, болезнь его малозаметна и недокучлива в быту, людьми же почитается либо за причуду, либо даже за праведность. Хотя взгляды, столь пылко изложенные им в нашей беседе, выдвигались и иными людьми, самыми передовыми и прогрессивными умами наших дней. Господин Мальтус захлопал бы в ладоши, прознав о столь решительном стремлении оставить население, лишь сообразное площади своих владений. Гленторн — незримый властелин нашего графства, его поместье — райские кущи, тронутые греховным тленом. Как и господь наш, творец, он везде — и нигде, в большом и малом. Какое право имею я усомниться в здравом его уме?! Мало ли кто разговаривает наедине сам с собою! Я и сам тому пример.

В детстве нам с Николасом подарили на рождество стеклянный шар, внутри была целая деревенька: крошечные дома и лавки, церковь со шпилем, речушка с мостом, пруд. Потрясешь шар, и скроется деревушка в снежном вихре. Потом мало-помалу стекло прояснится, снег запорошит крыши домов и пруд; все станет будто как прежде и в то же время чуть иным. Ибо память наша не в силах удержать все подробности. Когда в детстве я брал в руки этот шар, то чувствовал себя творцом, ибо в моих руках и в моей власти были и небеса, и деревушка, и буран. Но дядюшка рассудил неверно, подарив одну игрушку на двоих малышей. Однажды мы поссорились из-за этого шара, он выскользнул из рук, упал и разбился. Мы ощупали каждый кусочек, и горе наше унялось: игрушечных дел мастер хитроумно создал реку и пруд из зеркальных осколков, домики — из разноцветных деревяшек, а снег был всего лишь белым порошком.

Такова, пожалуй, и картина на стене у Гленторна, и ежеквартальные отчеты Шюта, и миниатюра на столе у Крейтона — все это лишь искусно сделанные игрушки. Мейо же совсем иное. Жизнь его протекает меж взаправдашних рощиц и каменистых холмов, рек и взгорий. Сейчас я чую музыку этой жизни, поначалу же я был к ней глух. Шаги по мерзлой земле, лай гончих осенним утром, зов птиц, надсадные звуки скрипки, мычанье коров, блеянье овец, голоса под окном. Когда разрозненные, но знакомые звуки всплывают в памяти, мне слышится музыка. Сейчас бы жизнь моя без нее опустела.

Конечно, в Мейо я чужак и навсегда чужаком и останусь. Мейо равнодушно отстраняет меня. Этот древний край не раскроет предо мною своих тайн. Погожими вечерами я выхожу гулять: серые, унылые дома спускаются с холма к бухте, вода в ней цвета тусклого металла — из такого льют пушки да куют пики. Вдали притаились, словно звери перед прыжком, низкие холмы. Случится мимо пастух или рыбак, мы раскланяемся и поздороваемся, каждый на своем языке. И ликом мы не схожи: у них грубые черты, длинные тонкие губы, густые нечесаные волосы. От бухты я поворачиваю назад, к дому, там меня ждет камин, чашка чая. Опустят шторы, и отступит великое безмолвие ирландской ночи. Что мы знаем о мире? Лишь разрозненные факты истории, их не собрать воедино, равно как и глиняные черепки.

ИЗ ДНЕВНИКА ШОНА МАК-КЕННЫ, ЛЕТО ГОДА 1799-ГО

Июля 2-го. Коновал Робинсон одолжил мне вчера лошаденку, и я ездил в Киллалу: там на пристани нужно было забрать партию полотна из Слайго. Выдалось чудесное утро, такое воспевают поэты, а некогда и Оуэн: зеленеют луга, капельки росы сверкают на кустах, кажется, вот-вот пойдет мне навстречу по траве-мураве красавица — чем не начало поэмы. Однако красавицы являются лишь поэтам. И, по правде говоря, слишком часто, ибо лирические стихи порой такие однообразные.

Некоторое время со мной ехал торговец из Атлона. Был он разговорчив и незлобив, на шее у него вздулся огромный, с детский кулак карбункул. Он охотно поведал мне об Атлоне, хотя я нашел мало что занимательного и еще меньше достойного упоминания в дневнике. За полем на перекрестке приметили мы старую норманнскую крепость, и я решил взглянуть на нее поближе, старина мне всегда любопытна. Я расстался со своим попутчиком без особого сожаления, ибо слушать его болтовню — плата слишком большая за его общество. Вся жизнь его вращалась вокруг Атлона, хотя он немало странствовал и должен был бы набраться и иных впечатлений, побогаче. Однако есть города, которые приковывают к себе. Таков город Слайго, таков и Эннис.

Подошедши к крепости, я немало разочаровался. Длинная стена обрушилась. Я тщетно пытался представить, какой она была столетия назад. Бескрайнее, как океан, время разлучает нас с прошлым. Сейчас же крепость являла собой скотный двор, очевидно, это было ее истинным назначением. Затем вдали я увидел большой дом, сокрытый от дороги рощицей. Приблизившись к воротам, увидел, что дом спален. Остались лишь стены да зияющие оконницы. Над крыльцом что-то наподобие замысловатого герба. От копоти он весь почернел. Заглянув за дверь, я увидел переднюю, обгорелые стены, голый, закопченный кирпич и камень. Так стыдливо прятал обезображенный исполин свое уродство за кронами деревьев.

Вернувшись на большак, я повстречал гуртовщика и спросил его, что это за усадьба.