Из высоких окон нашей тюрьмы открывались необъятные просторы. Рослый человек, вытянув шею, увидит в окно и реки, и поля с рощицами на дальнем берегу. По прибрежной тропе нет-нет да и проедет верхом какой-нибудь господин, беспечно сдвинув шляпу на ухо. Прыгают по седлу в такт всаднику фалды фрака. Этот господин волен ехать куда вздумается. На ярмарку ли, на базар. Волен заглянуть в таверну и со стуком выложить шиллинг на дубовый прилавок. Сейчас господин этот так же далек от нас, как китаец или черный босой африканец.
В Баллинамакской битве Герахти раздробили руку. Мак-Карти надрал со стены лучин и чуть не силой заставил врача заняться раненым.
— С изменниками никогда никаких дел не имел, — упирался доктор Кумиски. — Да и сейчас бы гулял по Каррику на свободе, если б не козни соседей.
— Сейчас вам придется иметь дело с изменником, — настоял Мак-Карти, — и впредь не зарекайтесь. Любым случаем нужно пользоваться, чтобы свои навыки проявить.
Герахти терпеливо вынес перевязку; вместо бинтов врач использовал разорванную на полосы рубаху.
— А что, — спросил Кумиски, — этот парень ни слова по-английски не знает?
— Ни слова. Для него это такой же таинственный и непостижимый язык, как и древнеегипетский.
— В Лейтриме мне, на свою беду, довелось служить секретарем Католического комитета. Но это целиком и полностью в рамках закона. И с тех пор я общественной жизни не касался. Никогда не состоял в Обществе объединенных ирландцев. Даже высказывался против него.
— Что ж, вы меня убедили, — кивнул Мак-Карти, — вот перевяжете ему руку, попросите, чтоб вас выпустили.
— Но нас с вами нельзя равнять. У меня жена, двое дочерей, одна только учится читать. А тут — стучат ко мне в операционную. Я думал, они меня к своим раненым требуют.
— Понятное дело, — снова кивнул Мак-Карти.
— Господи, да что у меня общего с этим выродком! Он небось в своей глухомани, в Мейо, грабил, жег да убивал!
— Не руби с плеча, тогда и рассудишь верней.
Кумиски сноровисто подтянул крепче повязку и завязал концы узлом.
— Господин Мак-Карти, да в этом же городе мой дом родной. Минут за десять пешком дойду. Господи, словно ад предо мною разверзся и поглотил.
Мак-Карти взглянул на бесстрастное лицо Герахти.
— Срастется рука — как новая будет, — сказал он по-ирландски.
Герахти лишь пожал плечами. Мак-Карти встал. До чего ж доктору обидно торчать здесь, а дома дочурка учится читать, водит пальцем по строкам, и каждая буковка для нее — чудесная тайна. В каждой заключена чарующая красота.
— Вы, конечно, ни при чем, — утешил он Кумиски. — Это мы вам смуту принесли.
— Конечно, я ни при чем. Я же знать никого не знаю.
Когда Кумиски заточили в этот амбар, он был ухожен и чист, сейчас щеки поросли седой щетиной, сюртук запачкан.
— Принесли вам ее с края света, — продолжал Мак-Карти, — оттуда, где людей жестокостью до отчаяния довели, оттуда, где высокие мачты французских кораблей показались.
Мак-Карти пошел прочь, осторожно ступая меж понуро сидящих на голом мощеном полу людей. Кумиски пошел следом.
— В Католическом комитете все — верноподданные короля. Нас выбирали из самых уважаемых сословий: из стряпчих да врачей. Из купцов, видевших пользу в единении. Мы хотели мирным, конституционным путем хоть отчасти уврачевать наши многочисленные язвы. И в своем обращении к государю мы с радостью писали о верности королю Георгу.
— Великолепно! — воскликнул Мак-Карти. — Король не забудет вас в годину ваших испытаний. — Он прислонился к стене.
— Ох, за многое вам, учителям, придется ответить, этой мерзкой латыни голытьбу обучаете, умы баламутите. И это называется образованием?
— Называйте как хотите, только у меня этого не отнять.
— Да вы завязли в прошлом, как телок в болоте. А мы по культуре и образованности уже с протестантами сравнялись. И тут вы дремучих крестьян с их диких холмов привели нам на беду.
— То, что вы на равнине живете, вам еще в добродетель не вменяется. А в тюрьме вы, между прочим, не из-за «дремучих крестьян», а из-за своих культурных соседей-протестантов. В общем, я уже сыт по горло вашими упреками, право же, за перевязку Герахти я уже сторицей своим терпением расплатился. — Он внезапно взмахнул рукой, но лишь потер ладонью щеку.
Кумиски отскочил от него.
— Ну что же вы? Ударьте меня. Разве у нищего учителя другие доводы найдутся, когда красивые словечки иссякнут.
— Бить я вас, доктор Кумиски, не собираюсь, а вот если вы к своим дружкам — господину Визи и этому скотоводу — уберетесь, только спасибо скажу. У меня и так на сердце погано, а тут еще вы тявкаете.
Кумиски вдруг прорвало:
— А у меня, думаете, не погано на сердце! Мне страшно!
— Всем нам страшно, — сказал Мак-Карти. — Здесь сам воздух пропитан страхом.
— И ради чего эта заваруха, скажите мне, господин Мак-Карти? Пришли эти голодранцы с французами, разбередили всю страну, точно рану ножевую.
— Все сказано в воззвании, — пожал плечами Мак-Карти, — его вместе с зеленым знаменем привезли французы.
В последний раз он видел знамя на болоте, на нем ничком лежал убитый — попран цвет надежды!
После этого разговора Кумиски, Визи и фермер-скотовод Хики стали вовлекать в свои разговоры и Мак-Карти, но всякий раз чувствовалось, что винят они его, а себя считают безвинно пострадавшими. Долго их здесь не продержат. Их бросили сюда в порыве злобы — вскорости освободят. А с каким благоговейным трепетом произносили они «король», «лорд Корнуоллис», «господин Граттан», «канцлер Курран», словно обращались к бесплотным ангелам-хранителям, призывая их убедиться, каким незаслуженным лишениям их подвергают. Но порой шепотом они славили повстанцев.
— Бог мой, ну и всыпали ж вы англичанам при Каслбаре. Хоть мне и чужды ваши взгляды, но признаю: всыпали вы им по первое число.
— Нет у меня никаких взглядов, — ответил Мак-Карти.
Герахти увлеченно беседовал с узниками, расспрашивал, кого как зовут, при каких обстоятельствах был арестован.
— Ей-богу, Оуэн, они не успокоятся, пока всех ирландцев не пересажают.
Так замышлял Эдмунд Спенсер.
— Нам еще грех жаловаться, — утешил Мак-Карти. — Вот в Клонмеле тюрьма так тюрьма. И надзиратель хуже зверя. Я там месяц просидел, едва живым выбрался.
— А за что ты туда угодил? — спросил Герахти.
— Напроказил. Давно это было, еще в юности. При мне вздернули одного парнишку, едва ли старше меня. Я о нем даже песню сложил.
— Когда нас обратно в Мейо привезут, жене, наверное, разрешат свидание.
— Да, — кивнул Мак-Карти, — наверное, разрешат.
— Ох и отлуплю я ее, если урожай не собрала. Ей-богу, отлуплю.
По ходатайству друзей освободили Визи, мелкого помещика. Покидал он амбар понурый, ни следа от былого удальства, ни одной цитаты из «Прав человека». На его место посадили парня с шальными глазами. Его занесло на юг из Роскоммона. Он хвастал по тавернам злодействами, будто бы совершенными им с повстанцами. Герахти его невзлюбил.
— Не ко времени его похвальба, — усмехнулся Мак-Карти. — Подождал бы годиков пять. Тогда на всякой дороге в Коннахте пустозвонов встретишь: они-де на стороне Избранников или Объединенных ирландцев воевали.
— До восстания я и за десять-то миль от своей деревни не уходил, — признался Герахти.
Вечереет, дорога выводит к незнакомому селению, а там таверна, там виски, там люди — они ждут его песен. Чужие холмы темнеют в вечернем небе.
— Удачливый ты: и белый свет повидал, и урожай на полях тебя ждет, — сказал Мак-Карти.
— Такой удачливый, дальше некуда, — вздохнул Герахти.
Часами простаивал Мак-Карти под круглым, забранным ржавой решеткой окном. Вечером по тропинке вдоль берега Шаннон неспешно шли батраки с полей, прохладный ветерок студил пропотевшие под рубахами тела. Или проезжал все тот же господин в шляпе набекрень, весь вид его говорил: «Плевать я на вас всех хотел. У меня добрая лошадь, вычищенная шляпа и золотые часы». От узников его отделяла река, она несет свои воды в Манстер. Раздольная река, полноводная, точно море. Она пленила Эдмунда Спенсера, поэта с сердцем беспощадным и жестоким.
