— Тех, у кого нет влиятельных друзей, — подхватил Джордж. — Все к одному сводится: власть и деньги. Наш отец понимал это как никто. У него было чему поучиться.

— Меня он слишком любил, потому, видно, и не учил, — вздохнул Джон.

В предвечерний час, взявшись за руки, идут по длинной аллее старик с прямой, негнущейся спиной и мальчик. А Джордж внимательно и спокойно смотрит на них из окна.

— Верно, отец тебя очень любил, — согласился Джордж. — Любил-то он нас обоих, но особенно крепко — тебя. Но я, Джон, знавал его и другим — жестоким и алчным. В наш век католикам пришлось нелегко, однако отец благоденствовал. Мне он говаривал: «Власть принесет тебе все, власть и деньги».

— Со мной он об этом не говорил, — сказал Джон. — Больше об Испании вспоминал. Апельсиновые рощи, кружева, парчовые платья дам, солнце.

Джордж нагнулся, поднял с пола шляпу, аккуратно почистил ее.

— В четверг приеду снова, — пообещал он. Он поднялся, одернул сюртук, надел шляпу с жесткой тульей, надвинул ее на лоб. — Содержат тебя здесь прилично?

— Вполне. Пожаловаться не могу. Кому из наших друзей я этим обязан?

— Королю Георгу, и больше никому. Точнее, золотым и серебряным монетам с его изображением.

— Деньги и власть, — повторил Джон. — Тебе бы, Джордж, учителем быть. Ты преподносишь мне один урок за другим.

— Однако ты нерадивый ученик. Господи! — внезапно воскликнул он. — До чего ж тошно мне видеть тебя здесь! Мы постараемся освободить тебя. Так или иначе что-нибудь да поможет.

— Мне ничто не помогло. Я старался освободить эту несчастную страну и вот где очутился.

«Освободить страну». Весь-то он напичкан фразами из романов, красивыми позами из пьес, набившим оскомину скверным суесловием всяких «борцов за свободу». А как он, бывало, заливисто смеялся, носясь по лугам на стройной лошади.

— Джордж, я очень виноват перед тобой: тебе и больно, и горько за меня. Хоть мы и совсем разные люди, знай, что чувства мои к тебе сильны и глубоки.

Он стоял внешне спокоен, но в душе колебался; так и слова его: внешне бесстрастные, но проникнутые чувством. Чахлый лучик солнца проник в камеру и осветил его лицо, в скудном свете не видно даже круговерти пылинок. Джон — скорее сын, нежели брат. Сердце Джорджа ныло от тоски и любви. Обнять бы его сейчас, прижать к груди. Несмышленый жеребенок ускакал с луга в темную, опасную чащобу. И вот его, измученного, так и не понявшего, что случилось, загнали и стреножили. Отец и сын на аллее парка. Блудный сын. Тогда Джордж наблюдал за ними из окна, не шелохнувшись. Не шелохнулся он и сейчас. Ноги, словно столбы при воротах, вросли в землю.

— Значит, до четверга, — сказал он и постучал в стальную дверь.

— Здесь время тянется медленно. Принеси мне книг, Джордж.

— Романов? — усмехнулся тот.

Лишь узкая полоска побережья близ Киллалы оставалась в руках повстанцев, к северу же все дороги в Мейо были от них свободны. Отряды солдат и йоменов объезжали их дозором, однако не останавливали господ в дорогих костюмах, в свежих шляпах, в начищенных до блеска сапогах. Мур мог ехать куда угодно. Умиротворенный после рабочего дня за письменным столом, он, когда опускался вечер, ехал верхом по аллее, через ворота с каменными столбами; их увенчивали орлы, цепко державшие в когтях шары крупнее пушечного ядра. Со склонов холмов на него глядели пепелища разоренных усадеб, хозяева так и не вернулись: к чему им руины.

Он рисовал в воображении, как сжигают Мур-холл: едва различимые в ночи фигуры, освещенные факелами; вот пламя уже поползло по комнатам, занялась желтая обивка столовой; как растопка в печи, полыхают книги, пламя лижет столы и шкафы красного дерева, привезенные из Лондона; подбирается к портрету родителей на стене: оба в костюмах испанского двора — их привезли из Аликанте, — нарядное платье совсем не красит мать, бледнолицую северянку, особенно на пурпурно-черном фоне. Трещит, коробится пол под натиском пламени. И будет всматриваться в воды озера пустыми глазницами-окнами Мур-холл, жемчужина озера Карра, точнее пустая раковина. Со временем стены порастут плющом. Но до этого времени еще далеко.

Вечером на дороге ему повстречались пастухи, они гнали домой коров, прохаживаясь по их бокам ореховыми прутьями. Босые, на ногах налипший навоз. Неторопливо шли они рядом со смиренными тварями. Они степенно кланялись Муру. Как знать, может, эти люди пасут его собственные стада. Арендаторов-фермеров он знал и в лицо и поименно, помнил, у кого сколько земли, велика ли семья, помнил, кого что заботит. Эти же бедолаги ютились в глинобитных хижинах, и земли у них хватало лишь на грядку картофеля. Упомнишь ли их имена, родных, узнаешь ли обо всех их заботах. Безликой чередой проходят они мимо раковины-жемчужницы и разбредаются по всей стране: их убогие лачуги под ветхими соломенными крышами лепятся и в болотистых низинах, и на каменистых склонах. Так и жили, и умирали все эти Тейги, Патрики, Майклы, и не сыскать их в недрах истории.

А история — стихия Мура — повсюду вокруг: и в тюремном застенке, и на эшафоте, и на пепелище сожженных домов, и в солдатских шеренгах. В нескольких милях от Мур-холла лежало в руинах аббатство Баллинтаббер, его разрушили и обезглавили солдаты Кромвеля. Мур подъехал к нему, когда почти стемнело. Спешился, распахнул тяжелую дверь — ее навесили в пору гонений на католиков благочестивые люди, — прошел по щербатому каменному полу к пустому алтарю. На стрельчатых окнах — резной, дивной красоты орнамент по камню. Он провел пальцем по замысловатым завиткам. Преклонил колена пред надгробием. В сумраке он все же разглядел резные фигуры святых и ангелов, лица у них были разбиты солдатами, им претило такое «идолопоклонство». Но долгополые одеяния из камня пережили века. Чей покой охраняли эти святые? Теперь уж не узнать, разве что остался где полуистлевший свиток. И это имя кануло на дно Истории.

История — не просто набор вещественных напоминаний о прошлом, пустых скорлупок давних времен, непонятных знаков и узоров. Нужно вникнуть во взаимоотношения людей той поры, раскрыть хитросплетение событий, продиктованных властолюбием и иными страстями. На военном поприще — это Корнуоллис и Бонапарт; в парламенте — Питт и Фокс; в Версале — вынюхивающий дворцовые тайны Сен-Симон, нелепая фигура: он с точностью педанта мог вычислить власть и весомость любого сановника. С Джорджем отец говорил о власти, а с Джоном — об апельсиновых рощах. Каждому он воздавал по интересам. Интересы, однако, изменились. Джон поставил крест и на апельсиновых рощах, и на всей своей жизни, а Мур сам к власти не приобщился, он лишь изучил ее механизм. Управлять людьми ему недоставало опыта, и он скрывал это под броней иронии. История — это солдатский меч, не ведающий сомнений, рушащий резные лики святых и ангелов.

А ему, Джорджу, возвращаться в Мур-холл, в усадьбу светлого камня, воздвигнутую непреклонной волей старика, всю жизнь прожившего на чужбине. Сундуки его набиты золотом, которое добыто потом на заморских виноградниках, под жарким солнцем Испании. А здесь, в Мейо, — голубое озеро, бурый торфяник, тишь лугов и полей. И здесь запечатлел старик Мур свою твердую волю, вместе с архитектором и каменотесом шаг за шагом обходя границы будущей усадьбы. Здесь, на балконе, сиживал он вечерами со стаканом вина в руке, устремив взгляд на озеро. Вспоминал ли он былое? Ибо воспоминания о былом и есть история, и отец его тоже частичка истории.

УСАДЬБА РОВ, БАЛЛИНА, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ

До самых берегов сонной реки Мой протянулись неубранные поля — владения Малкольма Эллиота, хозяина усадьбы Ров. Земли его приходились как раз на нейтральной полосе: с одной стороны — армия, гарнизон Баллины, с другой — повстанцы Киллалы. На север часто проносились патрули кавалеристов, казалось, их подгоняло какое-то важное дело. Стучали копыта, блестели на солнце сабли. Через несколько часов они возвращались уже не спеша, обмениваясь шутками, лишь один молодой офицер держался в седле прямо и сурово.