А за тюремной стеной на грубо сколоченном эшафоте качались семь понурых тел, семь почерневших лиц. Прислонившись к столбам, стояли двое караульных. Тюремные окна выходили на широкую треугольную лужайку, испещренную тропками. Каслбарцы быстро смекнули, как избежать неприятного зрелища. И купцы, и солдаты отворачивались, минуя помост. Но Мур всякий раз, проезжая мимо, заставлял себя смотреть на них. Жуткие, неправдоподобные фигуры, постыдная смерть одела лица в недвижные маски.

Джон сидел в одиночной камере, высокие зарешеченные окна выходили на лужайку. Взгляд его не потускнел, кожа не увяла от заточения, он оставался таким же порывистым в речи и жестах. Джорджу показалось, что брата бьет дрожь, однако тот уверил его, что находится в добром здравии. Телом, но не духом, думал Джордж.

Минут пятнадцать они молчали. Джордж сидел на краю низкой колченогой скамьи, а Джон на узкой койке с соломенной подстилкой.

— Ужасно, — прервал молчание Джон, — мне невыносимо глядеть из окна на лужайку, на прохожих. Все время перед глазами эти семеро на чудовищном эшафоте.

— Ты знал их?

— Трудно сказать, — пожал плечами Джон, — тюремщики имен не назвали, а лиц мне не рассмотреть. Что им довелось испытать! Кто они?

— Хочешь, я узнаю имена?

Джон закрыл было лицо руками, потом отнял их.

— Может, они ни в чем и не виноваты. Схватили йомены первых встречных крестьян. А вдруг они из тех, с кем я беседовал, кого вдохновлял на битву?

— Может, и из тех, — согласился Джордж.

— В казематах их сотни, как овец в стаде — не повернуться. Дерутся из-за куска хлеба.

— К тебе отношение особое: ты — президент Республики Коннахт.

— По ночам, — продолжал Джон, — я иной раз просыпаюсь, и мне чудится, что я у себя в комнате, в Мур-холле. Я всматриваюсь во тьму: где-то шкафы с книгами, привычные цветы на обоях — и вижу тюремную стену.

— Нам не стоит терять надежды, — попытался утешить его брат. — Я написал кое-кому из друзей.

— А у тех, что висят там, друзей не было, — кивнув на окно, сказал Джон.

— Увы, не было, — согласился Джордж.

— Разве это справедливо: они болтаются на виселице, а я останусь жить на свободе?

— О свободе я не говорил, — предупредил Джордж, — обвинения против тебя выдвинуты самые серьезные. За них полагается виселица. Единственная наша надежда, если удастся добиться ссылки. И тогда, пройдет несколько лет, может быть, о всей этой свистопляске забудут… — Он пожал плечами и вытянул ноги, положив одну на другую. Скудный солнечный луч скользнул по начищенному сапогу.

— Господи! Джордж! Для тебя это свистопляска? По всей провинции хватают людей и вешают при дорогах. А вина их лишь в том, что они участвовали в восстании, которое я помогал готовить.

— Очевидно, ты прав. Но, с моей стороны, было бы жестоко заронить в твою душу несбыточную надежду. После восстания в Уэксфорде повесили и Колклуфа, и Беджнала Гарви, хотя оба из дворян. Гарви к тому же сам юрист и с хорошими связями. Случись правительству схватить Уолфа Тона, его бы уж непременно вздернули. И невелика потеря для человечества.

— Чем я лучше их? — спросил Джон. — Чем лучше Малкольма Эллиота?

— Вот в этом ты ошибаешься, — ответил Джордж. — Ты себя с ним не равняй. Ты мой брат, а у меня в Лондоне друзья. В высоких чинах. Прежде всего нам нужно вызволить тебя из Каслбара и перевести в тюрьму поспокойнее. Не нравится мне здешняя обстановка. Военно-полевым судом попахивает. Вернутся господа-протестанты в свои гнездышки, вот будут злобиться.

— Я ничем не лучше их, — кивнув на окно, повторил Джон.

— Ты уверен, что тебе хочется к ним в компанию? Сейчас в Каслбаре у меня связей поменьше, однако я могу обещать тебе скорый судебный процесс с определенным приговором. Хочешь, повесят хоть на этой неделе.

— Зло шутишь, Джордж. Это недостойно тебя. — Он отвернулся от брата. — Умирать не хочется никому.

— Нет, желающие есть, — усмехнулся Джордж. — Я рад, что ты не из их числа.

— Конечно, я удобная мишень для твоей иронии, — бросил Джон. — Сам-то я на этом поприще никогда не был силен.

— Очень сложно даже перевести тебя отсюда в какую-нибудь тюрьму на юге. Ну а там будем надеяться на благорасположение Денниса Брауна, как только он вернется в Мейо. Полагаю, что очень скоро.

— Из Голуэя?

— Он уехал оттуда в Дублин. Не сомневайся, Деннис всегда норовит поближе к власть имущим быть. У Браунов это в крови. Недаром они во всякое время процветают.

— Ты, Джордж, удивительный человек. Ратуешь за благоразумие, и в то же время «процветают» звучит в твоих устах как упрек. Ведь такой человек, как Деннис Браун, должен тебя восхищать.

— Сейчас на него все мои, а значит, и твои надежды. Он — Верховный судья в Мейо. И никто, кроме него, не вызволит тебя отсюда.

— С чего ему меня вызволять? Ему, должно быть, приятнее видеть меня на виселице. Ведь повстанцы захватили Уэстпорт и ему пришлось бежать в Голуэй.

— Может, ты и прав. Но я все же поговорю с ним. Ведь Брауны и Муры столько лет прожили бок о бок. Есть даже и кровное родство.

— Сейчас, в его теперешнем настроении, оно мало что значит.

— Посмотрим, — сказал Джордж. — Я вроде хорошо изучил Денниса Брауна, не хуже нашего отца. Брауны правят всем графством. У них в роду своего не упустят.

— «Процветают», «своего не упустят». Джордж, ирония твоя убийственна! — Джон вдруг улыбнулся брату. — Даже в этих мрачных стенах мы без споров не обходимся.

Джордж улыбнулся в ответ. Всю жизнь они неразлучны, любят друг друга, хотя то ссорятся, то мирятся.

— Получил ли ты какое известие от Томаса Трейси? — поинтересовался Джон. — Или от Элен?

— Нет, — смягчившись, ответил Джордж. — В их краях еще хозяйничают мятежники. Но они в безопасности, и им ничто не грозит. Я знаю это наверное.

— Наверное! — эхом недоверчиво повторил Джон. — Ты представляешь, что будет, если на Киллалу двинется армия? Ее предадут огню и мечу.

— Огню и мечу, не иначе. У тебя богатый запас слов из прочитанных романов. Томас Трейси — верноподданный короля, и не пострадает, как и Элен, как и их Замостье.

— А «верноподданный короля» разве не книжная фраза?

И братья вновь улыбнулись друг другу.

К каждой встрече Джон бывал чисто выбрит, коротко, «по-республикански» подстрижен, золотистые волосы зачесаны назад и открывают высокий чистый лоб. Вглядываясь в его синие глаза, плохо различимые в сумраке камеры, Джордж горевал о нем, и сердце его теснила любовь. Джона он любил скорее как сына, ведь с ним, последним ребенком, в семье были связаны самые заветные мечты старика отца. Вспомнилось, как буйно радовался юноша, когда верхом на полном скаку перемахивал ограду. Как сиживали вечерами они с Элен при лампе, и в глазах Джона светилась радость, и он без умолку говорил, говорил. Со временем он стал бы хозяином Мур-холла. Теперь не станет.

За окном послышались детские голоса: должно быть, дети стоят у самого помоста и смотрят на черные, мертвые лица.

— Есть ли какие вести о нашей армии? — спросил Джон. — Не знаешь ли чего?

— Это именно «ваша», но никоим образом не «моя» армия, — сразу открестился Джордж. — Знаю о ней не наверное, а лишь по слухам. Через неделю все кончится. Ты понимаешь или еще нет? Правительственные войска окружили повстанцев, и круг сужается.

— Да, все кончено. Все, кроме кровопролития.

— Много еще крови прольется.

— И тебя это не волнует?

— Пока нет. Потом — да, когда будет время во всем разобраться, когда ты будешь вдали отсюда, в безопасности. Невыносимо, когда убивают, неважно кто: повстанцы ли, английские солдаты или парижская чернь.

В библиотеке аккуратной стопкой сложены его записи, на полках под рукой первоисточники: книги, журналы, статьи. В ярком круге света в темной комнате выводит строку за строкой его перо, лишь иногда прерываясь, чтобы окунуться в чернила, испить этого черного нектара.

— Те, кого убьют, виноваты во всем меньше меня, — сказал Джон. — Чья вина больше моей?