Далеко слева, на мосту, точно упавшие звезды, слабо светили два фонаря. А под аркадой моста Шаннон несла свои воды в далекий океан. Я стоял, повернувшись к истокам реки; удивительно, как близко друг от друга наша и французская армии; повстанцы сейчас движутся по берегу озера Аллен и к утру выйдут к реке. Самой профессией мне предназначено расчленять окружающий ландшафт на «позиции», испещрять их красными стрелками-молниями, рвать в клочья, подобно тому как пьяный может изорвать картину. Может, именно поэтому я так люблю природу в покое, в ней находят отзвук мои самые сокровенные чувства. Возможно, читателю эти строки, написанные старым солдатом, покажутся странными.
Такое поклонение природе, без сомнения, вызвало б улыбку Корнуоллиса. Он душой всецело человек минувшего века. Хотя за время своей военной карьеры он побывал и в Америке, и в Индии, и в Ирландии — в разных уголках земли, — он не увидел ничего привлекательного и возвышенного, а лишь череду весьма хлопотливых дел, которые ему надлежало уладить. Он считал себя солдатом и сановником короля, призванным исполнять свой долг где угодно: будь то в царстве потомков Великого Могола; или в Америке средь бескрайних лесов и могучих рек, где хозяйничают краснокожие татуированные дикари; или сейчас, в краю мглистых топей, над которыми витают страшные духи времен минувших. Как и все его поколение, Корнуоллис уверовал, что все в мире имеет смысл. Однако, сдавшись Вашингтону в Йорктауне, не кто иной, как он, приказал музыкантам играть «Мир перевернулся вверх дном!».
Для безусого юнца, чей меч еще не обагрился кровью, чьи ботфорты еще не украсились шпорами доблести, этот остров представлялся необозримым, как шар земной. Я стоял у реки, стараясь представить, как сейчас с другого берега к ней подходит армия Эмбера: смуглые солдаты-французы и мятежники-ирландцы. Сколько веков под боком у нас маячит Ирландия — этот брандер, а может, и потрепанный бурями пиратский корабль подле военного судна. Днем ирландские поля столь же обильны и радуют взор, как и английские, ночью же они видятся унылыми топкими болотами меж холмами. Ни ветерка, ни звука, лишь журчит вода у моих ног, это самая главная в Ирландии река, Шаннон. Корнуоллис лишь один из череды этих усмирителей Ирландии: Стронгбоу, Беджнал, Грей, Маунтджой, Кромвель, Вильгельм. Таковы были мои юношеские думы — романтичные, грустные, немного боязливые — в ночь перед тем, как мы двинулись на восток, к Баллинамаку.
ДРАМШАНБО, СЕНТЯБРЯ 6-ГО
В прогалине меж холмами перед ним открылось озеро Аллен. По берегу, поросшему высоким светло-зеленым камышом, вилась дорога. Он взобрался на пригорок, сел на траву и загляделся на дальний берег за голубой гладью. Он вслушивался в тихую музыку ленивых волн, звуки обнимали его, проникали в самую душу. На солнце вода искрилась алмазной россыпью. Водяная гладь как немой укор иссушенным дорогам Мейо и Слайго. Под рукой жесткая трава. История будто и не коснулась этого озера, побережья, пригорка. Озера Манстера совсем другие, там история в каждом камне, под каждым деревом, в каждой камышинке и травинке. Может, со временем это озеро назовут «озером французов» или «озером солдат». Но пока на его берегу так приятно отдохнуть, полежать, закинув руки за голову, напевая себе под нос, смотреть, как бегут облака, или погрузиться в воспоминания.
А на побережье его жизни следы крушения, шум и крики, пестрота мундиров и лиц, громогласные пушки, бегущие люди, увечные тела, кровь на траве. У ночного костра огромным котом горбится Эмбер; бычья шея Дугана, налитые кровью глаза; на развилке улиц в Каслбаре: рыжий пушкарь, распростертый на лафете. Голова лопалась от поэтических видений, от них стучало в висках. Поспешай, время, сотри яркие краски. Пусть останутся лишь белые облака да шепот воды. Ни одно из видений не было его порождением, все они против воли запечатлелись в памяти.
И где-то далеко, за этими беспокойными образами, таился тот, прежний Оуэн. Мак-Карти помахал ему, как старому далекому другу. Он вместе с теперешним Оуэном бродил по дорогам Керри и Западного Корка; сидел в тавернах, развалившись на скамье, любовался длинными белыми ножками женщины, ласкал податливую грудь. Но ярче всего вспоминалось другое: как он перебирал ночами, точно самоцветы, прекрасные слова, они приковывали сильнее любых цепей. За надежной стеной словесности он чувствовал себя неуязвимым. А теперь он лишился ее, и обнажился каждый нерв. Что ж, пусть ищут его, все равно не найдут. Он тосковал по Манстеру, так нагой тоскует об одежде.
На пути в Баллинтру его нагнала повозка, крестьянин предложил подвезти, и Мак-Карти взобрался на сиденье рядом с ним, сгорбленным стариком, голова у него ушла глубоко в плечи; поехали по тряской дороге вдоль поросшего камышом берега озера.
— Если поденщиком наняться хочешь, то припоздал.
— Нет, не поденщиком.
— А то ныне из какой только глухомани людей не брали, урожай-то на диво, слава богу!
— Да, хороший урожай.
— Ты, парень, батрак, и не отнекивайся.
— Да не батрак я вовсе, а учитель.
— Это с такими-то плечищами! Да и руки что у обезьяны африканской. Батрак, сразу видно.
— Что ж я, виноват, что у меня внешность такая? — хмыкнул Мак-Карти. — Или учителю полагается карликом быть?
— Тогда ты какой-то особенный учитель, не в обиду будь сказано.
— Может быть, спорить не стану.
— Если школу подыскиваешь, понапрасну время теряешь. В Баллинтре школы нет, и никому она не нужна: рядом, в Драмшанбо, прекрасная школа.
— Не нужна мне школа. Домой я иду. В Керри.
— Ишь, в Керри! — Крестьянин даже уронил поводья и воззрился на Мак-Карти. — Да на дорогах английских солдат — ни пройти, ни проехать. Совсем взбесились, никого не щадят. А перейдешь Шаннон у дороги в Драмшанбо, еще пуще беду накличешь. В Лонгфорде и Гранарде восстание. Столько пик, неба не видать, понаставили везде «древа свободы», вот дурачье-то!
— Да незачем мне пересекать Шаннон. И в мыслях этого не было. И в Драмшанбо мне делать нечего!
— Сидел бы себе тихонько, пока все это безрассудство не кончится. — И он натянул поводья.
Мак-Карти посмотрел на озеро. Молчит, тайн своих не выдает. Выставило прямые камышины над водой, а корни переплелись глубоко на дне.
— Да ты не из Мейо ли? Каждый знает, что Мейо в руках пастухов да безбожников-французов.
— Именно, — кивнул Мак-Карти, — человеку ученому да верующему там не место.
— Что верно, то верно. Все точно с ума посходили. Это пострашнее Избранников. И справятся с безумцами только солдаты в красных мундирах, они по всей стране рыщут, людей стреляют да вешают. Будь проклят тот, кто послал нам все эти беды.
— Крестьян в Мейо к восстанию подбили самым гнусным образом. Йоменам власть большую дали, они и пошли крестьянские дома палить, а их самих пороть да пытать.
— Достанется мятежникам, ох, как достанется, — вздохнул крестьянин, — они еще до конца восстания свое получат. И эти безумцы из Лонгфорда тоже.
— А что это за «прекрасная школа» в Драмшанбо? — поинтересовался Мак-Карти.
— Знаменитая академия. Туда люди ученые издалека приезжают, аж из самого Моухилла. А учитель в той школе знает по-латыни лучше любого священника. Однако человек он не ахти какой уважаемый.
— А как его зовут?
— Мартин Лаверти. Не удивлюсь, если вам его имя знакомо.
Мак-Карти перевел взгляд с озера и в упор посмотрел на старика.
— Я и впрямь знаю учителя по имени Мартин Лаверти. Высокий, ходит сгорбившись, как и ты.
— Он слепой.
Мак-Карти с сомнением покачал головой.
— Мой знакомый Мартин Лаверти так же слеп, как и я.
— А наш слепой. Он готовит мальчишек для семинарии. Помнится, связался с одной цыганкой, да только она от него убежала. Из-за этой самой цыганки на него наш священник очень гневался.
— Высокий, ходит сгорбившись, — повторил Мак-Карти, — на весь Манстер своими стихами известен. Есть у него поэма, золотом бы заплатил, чтобы такую же сочинить. Впрочем, что такому поэту делать в графстве Лейтрим.
