Тот вечер мы провели в гостях у господина Отуэя в Летнем холме, красивой усадьбе на взгорье у берегов Шаннона, в двух милях от Каррика. Река в тех местах необычайно хороша, полноводна, быстра, над ней — изящная аркада моста. Река эта носит больше отметин истории, чем Бойн. Будь отметины эти видимы, они предстали бы бурыми, цвета засохшей крови. Сколько веков стоит Каррик, ключ к верховью реки. Сейчас этот ключ в наших руках — на вид обычный ирландский городок, правда красивее многих, улицы широкие, ухоженные, дворянские усадьбы вроде Летнего холма покрывают землю словно крепкими надежными печатями.

Корнуоллис расположился в маленькой восьмиугольной библиотеке, отдавая приказы, размышляя над расстановкой войск; на столе перед ним была разложена карта, и я заметил, что круг наших действий все сужается. Корнуоллис обвел этот круг пухлым указательным пальцем. Двигаясь вдоль озера Аллен, Эмбер непременно пересечет Шаннон, но не у Каррика, где его поджидал Корнуоллис. Скорее всего, он пойдет к мосту у деревни Баллинтра, в семи милях к северу от нас. Корнуоллис не собирался идти туда всей армией — предоставив Лейку преследовать французов, сам двинулся поутру на восток, отрезая тем самым французов от повстанцев в центральных графствах и сохраняя большую маневренность: он мог в зависимости от обстоятельств либо атаковать Эмбера, либо идти на помощь гарнизонам в центре страны. Одним словом, и английская и французская армии рвались наперегонки к Гранарду.

— Но до Гранарда ни нам, ни ему не дойти, — заключил Корнуоллис и обвел кружочком город, — мы перехватим Эмбера у одной из деревень. Здесь, чуть севернее, либо у Клуна, либо у Баллинамака. — И он прочертил второй круг, побольше, проглотивший первый. Потом снял очки, положил их в очешник красной кожи и сказал: — Охота кончается.

Полковник Аткинсон, исполнительный офицер, человек невысокого роста и унылой наружности, усомнился:

— Не лучше ли нам, сэр, выступить незамедлительно? Француз идет форсированным маршем, и мы уже убедились — идет очень быстро.

— Быстро, да не очень. Аткинсон, взгляните-ка на карту. Летать, как вы понимаете, он пока не умеет. Долгий марш его изнурит, за несколько часов отдыха сил не восстановишь, таким он и предстанет перед битвой. Да и бедняга Лейк будет не лучше. А наше преимущество в том, что мы хорошенько выспимся за ночь. А хороший сон стоит лишнего батальона. — Он постучал очешником по карте. — Молодец француз, а? Ей-богу, молодец! Надо же, с тысячью солдат и толпой крестьян выиграл столько сражений, прошагал столько миль! С удовольствием побеседовал бы с ним. Правда, не уверен, что он знает по-английски.

— Да и вы, милорд, отменно всю кампанию провели, — вставил Аткинсон, не отрывая взгляда от карты. — Послушай вы этих дублинских стратегов, и дорога на столицу была бы открыта французу.

— Ну нет, такому не бывать. — Корнуоллис потянулся. — Хоть этот француз и быстр, как лань, бежать ему сейчас некуда, разве что прямо на наши ружья.

— Он рассчитывает проскользнуть у нас с фланга, воспользовавшись восстанием в центральных графствах, — сказал Аткинсон.

— У него одни расчеты, у нас — другие. Пока он дойдет до графства Лонгфорд, восстания там уже не будет. Надо ж, до чего обнаглели эти нищие крестьяне. Что они сами-то, эти ирландцы, могут без французов, которые гонят их штыками в бой.

— Господи боже мой, — сокрушенно покачал головой Аткинсон. — Они просто одержимые: никакой надежды на успех, ни толики здравого смысла. — Человек он был незлобивый. Попав в Ирландию, чуть не каждый день писал жене в Дорсетшир. Их старший сын служил в армии у Веллингтона.

— Да, понять этих бедняг и впрямь невозможно, — согласился Корнуоллис. — У них своя, собственная жизнь, свои предрассудки, свой дикарский язык. А дворянство и знать, сдается мне, не очень-то стремятся вывести их на путь цивилизации. Бог даст, может, это удастся нам.

— Много ума не надо, чтобы понять: с пиками да косами армию не одолеешь.

— Много ума не надо, — согласился Корнуоллис. — Верно. Но, скорее всего, священники внушают им, что сражаются они за святое дело и что господь убережет их от пушек и мушкетов. В Уэксфорде бытовало такое поверье. Но прошу вас, не забывайте, что в злонамеренном мятеже этом участвует лишь малая часть крестьян. А большинство — словно коровы в стаде: им бы лишь поесть досыта да жить покойно.

— Вечного покоя дождутся те, кто пошел за Эмбером, — вставил Аткинсон.

— Они восстали против короля, — помолчав, сказал Корнуоллис. — Посягнули на чужую собственность. Убили немало людей. Это самое ужасное. — И вдруг резко повернулся ко мне. — Ну, молодой человек, изменились ваши представления о том, что надлежит делать солдату?

Я что-то промямлил, не поняв толком, какого ответа он ждет.

— Необходимо что-то сделать для бедолаг, живущих на этом острове, — сказал он, — но им следует крепко помнить, что мятеж — самое гнусное из гражданских преступлений. Господи, неужели из века в век нам вдалбливать им в головы одно и то же! Неужто прибегать к кромвельским крутым мерам, чтоб их как-то вразумить? Я, во всяком случае, от таких мер откажусь. Если здешние помещики хотят, чтобы на острове наводили порядок палачи, пусть обратятся к туркам.

Теперь я знаю, что даже накануне битвы Корнуоллис не расставался с мыслью покончить с мишурной «ирландской нацией», которую представляли стяжатели-помещики да продажные чиновники, объединить два королевства, Британию и Ирландию, и тем самым наделить всех ирландцев — и хозяев и рабов — в равной степени покровительством справедливых английских законов и плодами благоденствующей английской экономики. Замысел этот благополучно исполнился два года спустя. Ирландия — страна небогатая, однако после объединения доказала в полной мере, что может считаться житницей Англии, посылая нам и хлеб, и скот. Тем самым Ирландия вносит свою скромную лепту в наше благосостояние. И да будет так и впредь, пока ирландские бедняки кормятся дешевым и пригодным на все случаи жизни картофелем.

И в нашем веке Ирландия в достатке изведала смуты: ее потрясали распри из-за церковной десятины, новые вылазки Избранников, О’Коннел, этот пузатый словоблуд, всколыхнул народ бунтарскими речами. Но народу в Ирландии прибыло и прибывает с каждым днем, и сейчас, когда пишутся эти строки, на полях трудится больше крестьян, чем когда-либо за всю бурную историю этой страны. Так цвети и крепни наш союз, цвети и крепни картофельный куст на поле, и трижды «ура» честному крестьянину в скромном жилище.

Интересно, что обо всем этом думал старый полководец, еще сидя в маленькой библиотеке Летнего холма, а за его спиной на полках стояли тома Тита Ливия[28] и любимого им Гиббона?[29] Он потребовал для нас подогретого виски перед сном, за одним стаканчиком последовал и второй, и третий. Я немного разомлел, чего не скажешь о Корнуоллисе. Он вспомнил свою кампанию в Америке двадцатилетней давности, чрезвычайно занимательно рассказал о Вашингтоне: он считал, что тот наделен редкими личными качествами, однако его заслуги полководца весьма преувеличены. В тот вечер я ушел от Корнуоллиса последним, да и то лишь тогда, когда ординарец принес ему халат и турецкие шлепанцы. Я вспоминаю Корнуоллиса не только с уважением, но и с любовью — мне он был и командир, и отец родной на поле битвы. Точно мудрый Приам, пестовал он меня, желторотого птенца.

От усадьбы к реке вела буковая аллея, и перед сном я решил прогуляться. Так приятно побыть полчаса наедине с самим собой. В походной жизни не уединишься, кругом люди, не дадут даже толком подумать. Ночь стояла безветренная и темная, светили лишь звезды, тяжелые кроны буков были почти неразличимы. Передо мной текла невидимая во мгле река, она что-то доверительно нашептывала мне, и на душе становилось на удивление приятно. Я, хоть и по-своему, всегда боготворил природу, подобно самому господину Уордсворту, однако верных слов, чтобы воздать должное ее божественной красоте, мне не сыскать, косноязычие, увы, постыдный спутник моей профессии: вместо лиры мне привычнее барабанная дробь и скрип кожаной сбруи.