Господин Сондерс, впрочем, находил покой и отдохновение в церкви по воскресеньям, в будние же дни ночлег под кровом моего дома, равно как и другие верноподданные короля, чьи жилища уничтожили бандиты. Куда плачевнее было положение капитана Купера и его йоменов, заточенных в зловонном здании рынка. Ныне, всякий раз встречаясь с ним, я непременно задумываюсь о несгибаемости духа человеческого. Вот он передо мной, веселый, уверенный в себе, поглощенный делами мирскими и личными, словно и не было в жизни его унизительного плена и тюрьмы. Рана зарубцевалась, и рубец мало-помалу изгладился в едва заметную складку. Но коли он забыл о тех днях, я помню его измученное лицо, круги под покрасневшими глазами, черную щетину на щеках. И его самого, и его людей кормили, это верно, но кормили весьма скудно, и порой несколько дней кряду они сидели без пищи из-за нерадивости тюремщиков.

Можно лишь дивиться, как быстро оправился он от черного отчаяния и гнева, в которые ввергли его обстоятельства, и нашел в себе силы подбадривать товарищей по заточению. Когда бы ни навещал я узников со скромными дарами из нашей скудной кладовки, собранными Элайзой, Купер приветствовал меня, как и встарь, добродушно и грубовато, и мне казалось, что он и впрямь обрел былую уверенность и былые манеры. Он справлялся о здоровье и благополучии Элайзы и прочих дам, нашедших приют в моем доме, и, выслушав меня, кивал и говорил:

— Хорошо! Хорошо! Просто великолепно!

Потом делил меж товарищами скромные дары, оставляя себе самую малость. Например, одну овсяную лепешку, от которой отщипывал по кусочку, растягивая удовольствие. И лишь по прошествии нескольких минут меня вдруг охватывала тоска и печаль и начинал я понимать, что не так-то все ладно у него в душе, как казалось.

— А как поживает наш любезный господин Дуган? — вопрошал он, подбирая крошки с ладони. — Надеюсь, времени даром не теряет? По-прежнему калечит скот честных людей да выжигает урожай на полях?

— Нет, нет, что вы, — поспешил я разуверить его. — Последние дни о Дугане и не слышно. Ферди О’Доннел навел в городе порядок.

— Ферди О’Доннел? По-моему, этот парень нацелился на мой Холм радости. Когда-то, лет сто, а то и более тому, земли эти принадлежали О’Доннелам, злодеям папистам. И знаете, как они пахали? Привязав соху к лошадиному хвосту соломенной веревкой! Пока мы не пришли в Коннахт с мечом, там было полное запустение. Краснокожие индейцы и то так с землей не поступили бы, как эти папистские дикари.

— Да, давно это было, — мягко, но не к месту заметил я.

Он прав, англичане принесли с собой много нового в земледелие и ведение хозяйства. Они открыли премудрости сеяния и пахоты, возделывания земли и уборки урожая.

— Давно, говорите? — резко бросил он. — Расскажите об этом Дугану или О’Доннелу — оба одним миром мазаны. Встретятся вам на дороге, так шляпы снимут да поклонятся, а сами думают, по какому такому праву эти англичане здесь. По какому праву, ясно? Ничего, пока живы, мы еще покажем им, по какому праву.

Коль скоро он сел на любимого конька, его уже не остановить, и все же всякий раз я пытался сделать это.

— Баллина отобрана у мятежников, — извещал я его, — и сами они не скрывают, что с юга движется большая армия короля. Ваш плен, конечно, горек, но близится час избавления.

— Горек — не то слово. Попробовали б вы в такой вонище пожить. Мерзавцы англичане бросили нас здесь гнить в собственном дерьме, а они знай прохлаждаются, машут знаменами да во флейты дудят. Господи, все-то нас, несчастных протестантов, здесь дурачат: то папистская голь, то англичане-идиоты.

— Вы правы, господь послал нам суровые испытания, — согласился я, — и молитвы мои о том, чтоб нам достойно испытаниям этим противостоять.

— Мы отлично знаем, как им противостоять, — ухмыльнулся Купер. — В пух и прах мятежников в графстве разобьем, вовек не забудут. Перевешаем всех да дегтем обмажем. Враз угомонятся, висельники. Единственное средство научить их мирно жить — потуже петлю у них на шее затянуть.

— Петлей на шее мирному житью не научишь, — возразил я и тут же пожалел, словам моим он совсем не внял.

Он сидел рядом, в полутьме — грязный мундир, отросшая борода, круглая и крепкая голова — таким, наверное, был и основатель рода, кромвельский сподвижник, неистовый в своем благочестии, потрясающий Библией, словно мечом.

— Как вы заблуждаетесь, господин Брум, — досадливо сказал он. — «Не мир пришел я принести, но меч». Так, кажется, в Библии говорится? В нашей, протестантской Библии?

— В христианской Библии, — поправил я его, — некоторые места трудно толковать. В Новом завете вы найдете немало примеров, отличных от ваших воззрений.

— По мне, так они ничем не отличны, — пробурчал Купер, дернув круглой головой.

— «Ибо все, взявшие меч, мечем и погибнут» — это тоже слова нашего Спасителя.

— Истинные слова! Разве вы не насмотрелись на этих головорезов с тесаками у пояса? Ничего, скоро наступит час расплаты. За все нужно платить, даром и кружки пива не поставят. Год назад в наших краях была тишь да благодать, бог даст, так будет и впредь!

— Бог даст! — уверил его я, повторив безмерно обрадовавшие меня слова. — Я навещу вас если не завтра, то послезавтра, наверное. И миссис Брум, и я глубоко скорбим о вашем нынешнем положении. Я уверен, ваша доблесть в бою на улицах города будет по достоинству отмечена правительством.

— Ха, правительством! — взъярился Купер. — Корнуоллис со свитой да английская армия, которой бы только на парадах красоваться, — вот у кого власть, и не говорите мне больше о правительстве.

Что я с радостью сделал. Еще одна-две любезные пустые фразы, и я покинул эту мерзкую комнату. Купер справедливо отметил, что воздух там зловонный и тяжелый.

Через двадцать минут я уже выходил из города, серые каменные стены остались позади, меня манило зеленое раздолье полей и лугов. Даже осенью зелень не блекнет, такого не увидишь ни во Франции, ни в Англии, трава сочная, зеленая — так и зазывает, — необычайно густая, напоенная обильными дождями. На склоне холма пасутся черные коровы, присматривают за ними либо женщины, либо мужчины, у кого хватило разума держаться подальше от опасной, мятежной Киллалы. Я частенько стал ездить верхом по тропкам меж полей, мое черное одеяние и широкополая с низкой тульей шляпа священника служили мне защитой. На рассвете, чистое, словно омытое морем, небо полнится пением птиц и дурманящим запахом пшеницы, кукурузы, ячменя. Богатый выпал урожай, и поистине грешно оставлять его на полях. До чего ж благодетелен Создатель, подвигая нас на простые обыденные дела: убирать урожай, ловить рыбу, строить дом, тем самым призывая нас исполнить свой долг. Я считаю самыми большими грешниками тех, кто подбивает простой люд на насилие и мятеж: тщеславных помещиков, певцов и сказителей из таверн, неудачливых адвокатов, начитавшихся Руссо и Тома Пейна. В жизни нашей простые души всегда становятся добычей умных и бессовестных интриганов. С какой бы радостью, несмотря на свой сан, накинул бы я пеньковую петлю на шею господину Теобальду Уолфу Тону.

— А что, собственно, им терять? — спросил меня как-то О’Доннел, — этим, как вы их называете, пастухам? — Мы засиделись за полночь, ветер гнал с океана изморось и стучал в окна, перед нами на столе стояли две бутылки мадеры. — Этим пастухам, батракам, крестьянам. Выпади неурожайный год, и они идут зимой бродяжничать, спят на обочинах дорог, укрываются тряпьем, и в дождливую пору им достается горше горького. Коровы, овцы, даже картошка под открытым небом не зимуют, цена им выше, чем батрацкой жизни. Так что виселицей их не запугать.

— Но вы себя-то с ними не равняйте. У вас и земля, и пастбища, и семья. И от всего этого вы столь легкомысленно отказались.

Я намеренно говорил так мрачно и едва ли не упрекал его, ибо еще не потерял надежду вызволить его из столь отчаянного положения, ибо молодой человек этот, как я уже упоминал, сочетал в себе многие добродетели, хотя не чужд ему и порок и в характере у него безрассудство.