Я расскажу вам отчасти смехотворную историю.

Некоторое время дела мои шли блестяще; в один прекрасный день мне достался по завещанию, вообще говоря, определённо не слишком значительный капитал, позволивший мне тогда, однако, беззаботно встречать новый день. Дни простирались передо мной, как удивительно прекрасно и непринуждённо обставленная комната.

Какое прозаическое сравнение!

Я с удобствами расположился в некоем подобии любовника, помимо прочего, с удовольствием сочиняющего в свободное время. Я знал, что представляю кое-какое значение, или, в равной степени возможно, просто воображал это себе.

Приятные игры воображения делают нас известным образом счастливыми.

Теперь я расскажу вам о той, кого я любил, и с которою кокетничал своей склонностью. Она была одновременно всем и ничем, и я был тем же самым. Я был то вселенной, то лишь атомом в этой вселенной.

Могу ли я надеяться, что это можно воспринимать как философию? Роскошно было чувствовать, что я привожу её в смущение своей уверенностью, своей элегантностью. Хотя эта элегантность и не выходила за рамки идеи. Когда я видел возлюбленную в замешательстве, я находил её восхитительной.

А теперь я приступаю к части, по всей очевидности, вполне сказочной.

Ни с того ни с сего я вдруг утратил весь прежний ловкий, смелый, стройный облик — к своему изумлению. Какая-то неведомая сила превратила меня в шар; я сделался абсолютно круглым и катался, вместо того чтобы ходить на ногах, и только и знал, что кувыркался вокруг да около.

Она заметила меня и, когда обнаружила, что из меня получилось, пожала плечами, смеясь надо мной, и одновременно то ли удивившись, то ли разочаровавшись моей новой внешностью. Кроме того, её это, кажется, вывело из себя, что вполне можно понять.

Меня же положение вещей, в которое я угодил, вполне устраивало, хотя я и не осмелился бы счесть его импозантным.

Сначала моя красавица не знала, что и предпринять, а потом дала мне маленького, изящного пинка, тем не менее, отложившегося у меня в памяти.

С тех пор прошли годы. Со временем я принял другие формы.

Насколько я бодрствую в отношении писательства, настолько прохожу мимо жизни, не обращая на неё внимания; как человек я сплю, не придаю, возможно, значения собственной гражданской сущности, потому что эта сущность, дай я ей волю, может помешать курению сигарет и писательству. Вчера я ел бекон с фасолью и думал о будущем наций, и через короткое время мне перестали нравиться эти мысли, потому что они портили мне аппетит. Меня радует, что я сочиняю рассказ не о шёлковых чулочках, и, думаю, часть моих благосклонных читателей будет, в виде исключения, удовлетворена, потому что это нескончаемое вовлечение девушек, неспособность отвести взгляд от дамского участия подобны усыплению, и это признает всякий, кто наделён живостью мысли. Если же отныне меня интересует исключительно, обладали ли хоть какой-то культурой лангобарды и т. п., то я, возможно, иду путём, не сразу для каждого понятным, тогда как, наверное, ни одна из фаз мировой истории не вызывает такого недоумения, как эпоха великого переселения народов, из-за которой мне вспоминается «Песнь о Нибелунгах», открывшая нам доступ к искусству перевода. Носиться с национальной проблемой в голове — не значит ли это пасть жертвой безотносительности? Ни с того ни с сего втянуть в свои рассуждения миллионы людей: это, должно быть, страшно обременяет мозг! Пока я тут сижу и принимаю во внимание всех этих живых людей в цифрах, словно роту или войско, тот или иной из этих так называемых многих предаётся сну разума, в том смысле, что живёт без всякого удержу. Не исключено, что спящие считают бодрствующих сонными.

В лабиринте, который образуют предыдущие фразы, я, как мне кажется, слышу Минотавра, хоть и вдалеке, и он представляется мне не чем иным, как косматым затруднением, в котором я нахожусь из-за непродуманности национальной проблемы, потому что отбросил её ради «Песни о Нибелунгах», что предпринял, опять же, ради того, чтобы избежать чего-то для меня обременительного. Таким же образом я собираюсь оставить в покое, то есть, не нарушать сна лангобардов, потому что мне совершенно ясно, что определённый сорт сна полезен, уже потому что это специальный образ жизни. По чуточку здесь присутствующему счастью, мне кажется, речь идёт об удалённости от шёлковых чулок, как и об удалённости от нации, которая также напоминает о Минотавре, а его я в некоторой степени избегаю. Во мне укрепилось убеждение, что нация для меня является чем-то вроде существа, которое выглядит так, как будто чего-то от меня требует, и она меня понимает, т. е. одобряет, когда я словно бы оставляю её без внимания. Должен ли я отнестись с пониманием к Минотавру? Неужто я не знаю, что он от этого озвереет и рассвирепеет? Он воображает, что я не на многое без него способен; дело в том, что он не переносит преданности, а ещё, например, склонен неправильно трактовать привязанность. Я мог бы рассматривать нацию и как мистического лангобарда, который безусловно производит на меня некоторое впечатление своей — как бы получше выразиться — неисследованностью, чего, по моему мнению, вполне достаточно.

Все эти каким-то образом растревоженные нации стоят, вероятно, перед теми или иными благодарными или неблагодарными задачами, что и очень для них хорошо. Я имею в виду, что, возможно, не надо слишком сильно быть самим собой, лучше не лопаться по швам от своей стоящести. Проблема лежащего на приятно выпуклом холме ничего не стоящего бездельника, возможно, представляет некоторый интерес. Над ритмично дышащим содержанием «Песни о Нибелунгах» возвышаются богатыри, и я не могу не уделить внимание поэме, возникновение которой настолько своеобразно.

Если то, что здесь возникло из моего сознания и бессознательности, я склонен считать лабиринтом, то читатель словно бы выступает из него как Тесей.

Мадонноподобная женщина, которая в один прекрасный день учтиво объяснилась мне в дружбе (вероятно, по причине моего тогдашнего скудного возраста), обратила моё внимание на Генриха Гейне. В этой фразе я делаю заметку, от которой многого ожидаю в последствии, пусть это звучит слишком смело, я хочу сказать, чванливо. Чтобы перейти к более скромной, тихой теме, сообщу, что много лет назад, т. е. когда мне было лет двадцать пять, я сидел в кофейне, листал солидной толщины газетную подшивку и неспешно смаковал новеллу Теодора Шторма[30], в которой веял приятный запах лесов и полей и повествовалось о столь же достойном, сколь влюблённом домашнем учителе. За столом, за которым я читал и поглощал новости, сидела вернувшаяся на родину из-за границы воспитательница или гувернантка. Сквозь открытое окно попивающей кофе или подносящей ко рту кусочек пирога посетительнице улыбался распростёртый во всём великолепии сад. Подавальщица поставила меня в известность, что ей доверили сообщить мне, что со мной желают познакомиться. На мой вопрос: «Почему?» — она ответила: «Потому что вы такой интересный». Как тщеславны порою воспоминания! Книги срастаются с жизнью, как рукопожатия, приветствия и т. д. Когда я ещё посещал прогимназию, которая во время оно была монастырём и краткосрочно посещалась графом Гобино, который написал «Ренессанс», я с юношеским аппетитом полакомился вильденбруховскими[31] рассказами. Есть в литературе отличные произведения, которые подрастающее поколение предпочитает читать из-за насыщенности содержания. Сюда относятся новеллы Конрада Фердинанда Мейера[32], восприятие которых требует свежей и незамутнённой впечатлительности. Я появился на свет в городе[33], неподалёку от которого находится остров святого Петра, где когда-то жил на отдыхе Жан-Жак Руссо. По этому случаю мне приходит охота считать, что Руссо сложнее для понимания, чем, скажем, часто упоминавшийся за последнее время Стендаль, о котором я склонен думать, что он с лёгкостью завоёвывает доверие у понимания. Йенс П. Якобсен[34], датчанин по происхождению, с удовольствием писал в Швейцарии, на берегу Женевского озера. Лёгкостью письма он произвёл определённый фурор. Возможно, что до сих пор тут и там слышны отголоски оказанного им влияния. В своих трудах он нарисовал портреты пажей, чувствительных бездельников, умных, красивых женщин. Один из его рассказов происходит в Авиньоне[35]. Писателя, о котором я теперь пишу, я начал принимать во внимание ещё в юности. Бессчётное множество людей возносили его прямо-таки до небес, в основном, за то, что он был такой болезненный. Страница за страницей сочинял он свою возвышенную прозу. Факт остаётся фактом: он умел писать захватывающе, а это немало.