СТАТЬЯ ПРО ТЕАТР,

в которой, я это чувствую, я буду совершенно откровенен. Дозволено ли будет смиренно сообщить, что я твёрдо намерен в этой статье не тратить слов понапрасну? Нынешняя потребность в вере, т. е. то, что понимают под модным литературным миром, усматривает в том или ином превозносимом писателе драматурга, а для меня он — лирик или эпик, в чьей ярко выраженной лирической или повествовательной манере словно бы бушует, грохочет и топочет тоска по драматургии. Эти строки, я надеюсь, не лишены ясности. О чём ору и шепчу я, т. е. снова и снова подчёркиваю, со всевозможной прилежностью делая свой отчёт? Некоторые пьесы — это скорее очень милые сердцу стихотворения в форме диалога, но никак не драмы. Если не ошибаюсь, в этом театральном представлении одним из действующих лиц является импозантная тётушка. Не говорит ли уже одно это кудрявое и увенчанное чепцом обстоятельство о том, что перед нами вовсе не драма? Тётеп - риязненный писатель с самого начала даёт слушателю понять, что с нашим другом Причитателем, или как уж зовут этого якобы драматического персонажа, не случится ничего дурного из-за его прекрасной моложавости. Душу слушателя, как только поднимается занавес, наполняет исключительно недраматическая уверенность в том, что перед ним ожила идиллия, и что - то в этом роде или даже ровно такое же происходит с ещё одним якобы театральным произведением того же прекрасного и трогательного автора: читателю с первых же слов прививают подозрение, что в конце герой и героиня поженятся, что само по себе событие чрезвычайно славное. Сочинение, заканчивающееся свадьбой, на мой взгляд — не драма, а только симпатичное поэтическое достижение. По вышеназванным причинам пьесы этого писателя полны наивности, юношескости, а при этом взрослые читают его вещи с удовольствием. Что же касается истинной задачи драматурга, то она заключается предположительно, т. е. по моему мнению, в том, чтобы создать героя, глядя на которого каждый сидящий в театре сразу начинает догадываться, что с ним произойдёт что-то берущее за душу и заставляющее задуматься. Уже первые слова настоящей драмы способны увлечь зрителя чем-то, что он сам не способен объяснить. В отношении поведения главного героя драматург сообщает зрителю предчувствие того, что с ним обязательно случится что-то, что вырвет его из будничного мышления, из нежелания думать всерьёз. Сочинитель драм, вне сомнений, видит своё предназначение в том, чтобы пробудить в душе слушателя ожидание, прославляющее театральный вечер и наделяющее его собственной сущностью. Необъяснимости распахиваются, словно створки двери, за которой открывается вся анфилада пьесы. Услышав, как герой говорит, увидев, как он ведёт себя, у зрителя возникает чувство, что герой переживёт нечто серьёзное, ради чего, собственно, и есть смысл приходить на представление. Настоящий драматург даёт зрителю пережить драматическое состояние души, а такое состояние двусмысленно и неясно. Почти хочется думать, что в драме никогда не светит солнце. Я имею в виду, грациозных фраз, изящных речевых модуляций, поэзии в чистом виде ещё не достаточно, чтобы стать драматургом, и позволяю себе покинуть салон, который, по всей вероятности, образует моё эссе, по крайней мере, мне так кажется, — ведь уже очень и очень поздно.

Некоторые в своих комнатах исполняют целый оперный репертуар, но мир горных вершин молчит. Ведь я читал где-то о постепенном угасании звезды Пиранделло? Почему именно те, кто приветствует жизнь, зачастую выступают в роли педантов? И почему есть люди, которые стараются научить другого, не учитывая, что сами они — недоучки? И вот, сижу я и читаю книги из библиотеки некоего социалиста, которого уже нет в живых, но который при жизни искренне стремился обрести знания, собственные взгляды и т. д. Среди прочего я выудил в этой библиотеке одного русского, а именно — господина Арцыбашева, чей роман «Санин», как вам известно, в своё время был первостепенным гвоздём сезона. У Арцыбашева попадаются гимназисты, которые от страха не сдать экзамен и тем самым огорчить свою матушку приходят в такое возбуждение, что стреляют в школьного директора. А ещё, на мой взгляд и вкус, Арцыбашев делает слишком много шуму из факта расстрела железнодорожника по закону военного трибунала во время революции. Вот господина герцога Энгиенского тоже пристрелили sans grande fagon в 1804 году. Я имею в виду, те времена, когда сочиняли для того или иного класса общества, должны быть уже оставлены позади? А кстати, заметим вскользь, что это за письма отчаяния я получаю от определённо имеющих вес издательских домов с напоминаниями о том, что в наши времена хорошая литература не раскупается? Но мне достаточно лишь намекнуть на совершенно повсеместную популярность спорта. Как это моя скромная персона в возрасте двадцати лет могла так часто ходить в книжные лавки? Зато приходилось расхаживать в менее приглядном костюме. А в другой новелле у Арцыбашева девушка вешается, потому что её лишили девственности, которая представляется ей вещью абсолютно необходимой. В трёхтомную мировую историю я ещё не раз с удовольствием загляну. Пока я успел изучить только некоторые отрывки касательно древностей, среди прочего касательно финикийцев, которые, вне сомнений, заслужили всяческих почестей. Как я заранее рад, что со временем узнаю, что интересного совершили или, наоборот, не совершили, к примеру, Меровинги. Возвращаясь к Арцыбашеву: он где-то рассказывает о том, как чудовище в человеческом облике убивает жену и маленькую, миленькую и наивную девочку, но проявляет замечательную доброту, оставляя в живых мальчика, который с большим талантом вкрадывается в доверие к преступнику. Странно, но с другой стороны, неудивительно, что после войны в России не появилось представителя писательского искусства с европейским признанием.

Не так давно я лежал в больнице. Медсестра, по всей видимости, заметила, что я люблю читать всякие ужасы. Почти что сияя, она преподнесла мне некоего Курта Арама[28] со словами: «Вот вам нечто ужасное!» «Вы, наверное, ошибаетесь», — сказал я и постарался повежливее отказаться от предложенного. Именно как так называемые ужасы действует на меня чтение описаний русских тюрем и тамошних условий. Я снова спокойно насладился несколькими новеллами Готфрида Келлера, писателя с богатым образованием, с тонким, просчитывающим самые разные мнения и взгляды умом, и моё одобрение выражалось во всё поглощающем восхищении. Например, у Келлера оказывается задействован пятилетний мальчик, который спешит на помощь своей матери, умной, милой женщине, в тот самый момент, когда она собирается дать себя опутать обольстителю[29].

У меня в руках оказался рассказ Иеремии Готхельфа под названием «Дедушкино воскресенье», который, возможно, представляет собой целый вселенский театр в миниатюре. За все годы своего увлечения чтением мне никогда ещё не попадалось ничего настолько прекрасного, доброго и притом великого. Красота и величие этого произведения, занимающего менее сорока печатных страниц, заключается в его языке. Место действия — крестьянский дом. Чувствующий приближение смерти дед лежит в постели. Он замечает, как тело начинает коченеть. Далее описывается, как с ним разговаривают дети. Эту повседневную историю, в которой нет ничего романтического, я думаю, можно бы превратить в нечто вроде театральной мистерии, но кому придёт в голову читать эту трогательно прекрасную вещицу, а тем более — заниматься переделкой этого перла деревенского бытописания в постановочных целях? У Готхельфа маленькие, тихие слова приобретают большое значение. Незаметные вещи становятся заметны, когда их вдруг начинаешь воспринимать. Восприятие как жизни, так и книг — дело непростое. Я вполголоса прочёл эту книжечку себе под нос и должен рассказать об искренней радости погружения, от следования по стопам за повествованием. Сын и дочь старого дедушки, которые поженились по его желанию, не так счастливы, как хотелось бы, и дедушка об этом знает, и теперь он говорит об этом с женщиной и во всём винит себя. Здесь писатель подбирает слова так, как никто до него, такие своеобразные, освещённые таким непостижимым светом, что поневоле изумляешься искусству этого автора оставаться настолько верным самому себе как в образе мыслей, так и в способе высказываться. «Он мог бы быть беспечнее, добродушнее», — так он сказал дочери о сыне, но нужно именно прочесть, какими словами он это говорит. Никто другой не сказал бы этих слов так нежно, как этот писатель, который в жизни был священником. Потом дедушка говорит с сыном, говорит и с прочими домочадцами и называет счастливыми те слёзы, которые сопровождаются плачем ближних, и оплакивает слёзы, пролитые под смех окружающих. Потом он просит вынести его наружу, его выносят, и теперь он сидит перед домом на солнце и испускает дух в созерцании привычного ландшафта, и когда писатель так прекрасно описывает это событие, мне кажется, как будто он держит на ладони старика, дом, весь мир вокруг, рассматривает как игрушку, нежно, внимательно, милосердно. Многие читатели, наверное, не стали бы так высоко ценить это «незначительное» произведение. Жизнь нередко пугает нас своими принуждениями. Возвышен тот писатель, который способен и пробудить, и успокоить читателя своим изложением событий.