Ни один врач, или техник, или журналист, или переплетчик, или альпинист тактне скажет, да и повода у них не найдется, ей-богу.

Принц фон Гомбург жутко вращает глазами, он читает стихи скорее глазовращением, чем устами. Впрочем, декламирует он плохо. И это доказывает, что он хороший человек, что у него есть душа, жена и ребенок, что у него есть характер. А еще это доказывает, что он глубоко, глубоко размышлял над своей ролью (теперь я наконец заметил его старанья).

А когда он произносит реплику:

его просто распирает этакая молодецкая нутряная удаль. Он уже не декламирует, а рычит. Вот теперь он честно заслужил свои аплодисменты. Но к бюргерам, чьих аплодисментов он так жаждет, он относится с аристократическим высокомерием. Еще бы, он ведь принц, владеет поместьями на Рейне:

Батюшки-светы, вот когда он полностью растворяется в своей роли. Да, талантлив был тот сапожник, который стачал ему ботфорты. Впрочем: эка важность, талант! Наш артист и без таланта — принц фон Гомбург. А плебеи — бюргеры в зале ни черта в этом деле не смыслят. Их это, видите ли, не трогает. Не хлопают, болваны.

В настоящее время я готовлю себя в актеры. Мое первое появление на подмостках — всего лишь обычный вопрос времени. В данный момент я учу наизусть роли. Целый день, несмотря на прекрасную погоду, сижу дома в своей халупе или встаю во весь рост и декламирую с различными интонациями. Дьявол театра целиком овладел мною. Мое рычание и бормотание бесит соседей. Интересно, что из меня получится? Но что-то получится, уж это точно, это само собой. Я усматриваю в ремесле лицедея высочайшее и благороднейшее призвание человека. Заблуждение? Я так не считаю. Выберу для начала амплуа героев, а там видно будет. Может, со временем перейду на характерные роли. Что касается моей фактуры, то она производит впечатление. Возможно, я самый славный и сладкий парень в Европе: уста сахарные, манеры — чистый шоколад. С другой стороны, есть во мне эдакая мужская крепость, вроде как неприступность. Я, если захочу, могу вдруг стать бесчувственным, как камень или деревяшка. Если буду играть любовников, это мне пригодится в самый раз. Фигура у меня очень даже поджарая, так что буду потрясать фигурой, завлекать взглядами, ослеплять своим поведением, оно у меня — сплошные раскаленные нервы. Спина малость кривовата, есть там и большой горб. Но этот телесный изъян всех только очарует, потому как я заставлю их забыть обо всем путем пластического изображения моих разнообразных внутренних достоинств. Все увидят нечто отвратительное и вместе с тем прекрасное, и прекрасное одержит победу. Голова у меня крупная, губы толстые, как увесистые фолианты. Руки похожи на слоновьи ноги, а голос страшно вибрирует и модулирует разные звуки. Заявлял же этот меланхолик, королевский сын, мол, что он ни скажет — как кинжалом отрежет. А я, смею сказать и за слова свои отвечу, что ни скажу — как мечом рубану. Я еще мальчишкой выступал один раз в драматическом кружке Эдельвейс в роли дворника. Играл я плохо, поскольку чувствовал призвание к чему-то более высокому. А теперь это для меня — дело решенное. На следующей неделе состоится мой дебют в пьесе «Помрешь со смеху». Надеюсь, господа, желающие получить контрамарки, явятся в большом количестве. А если нет, то и не надо. Равнодушие бестолковой публики меня не остановит. Никогда.

Дон Жуан[11]

Театр был полон. Прозвенел последний звонок, поднялся занавес. Нет, сперва грянул оркестр со своей увертюрой, и только потом явился занавес, вышел Дон Жуан, совратитель женщин, уже через несколько мгновений извлек из ножен шпагу и вонзил ее в хилое тело своего противника, каковым был бедный старый отец очередной жертвы героя. После сего, издавая весьма мелодичные, душераздирающие вопли, на сцену выбежала дочь убитого, дабы броситься наземь возле трупа. Затем несчастная женщина исполнила прекрасную жалобную арию, возносящую до таких высот страдания, что слушатели прослезились. И действие оперы покатилось волнами: вверх-вниз. В кромешной тьме вспыхивали ослепительные огни, и являлись призраки, ужасавшие тех, кто их видел, и увлажнялись глаза, и произносились крамольные речи, причем музыка то затихала, то вступала с новой силой, дабы очаровать пением и звучанием оркестра каждое ухо. Уши, которые все это слышали, изнемогали от нанесенных музыкой ран, чтобы тут же получить исцеление и обрести спасение в новом потоке музыки. Так что перед взорами публики стремительно сменяли друг друга картины смерти и жизни, усталости и веселья, страдания от ран и выздоровления. Слушатели, по их словам, никогда не смогут забыть произведенного впечатления.

Волшебная музыка утешала и наполняла болью все души, ошеломляла и чаровала все сердца. А красивое, благородное, полнозвучное пение напоминало счастливое дитя, возможно, еще более счастливой матери, которая носит его на руках, подбрасывает вверх и снова укачивает. Все это струилось, и трещало, и гипнотизировало, как жуткое пламя пожара. Или как сам в себе бушующий и низвергающийся в пропасть дико ревущий водопад. Потом снова слышались тихие вздохи, сладко журчала влага, стекающая по стеклу, или шумела за окном благодатная снежная метель. Потом как будто застучал по крыше мелкий дождик, а затем опять же взревел разъяренный лев, ведь чувства ужасного и прекрасного должны бороться друг с другом. И все великолепие было залито роскошным лунным светом. Пусть зритель думает, что это действо изобрел и сотворил не человек, а некий неземной небесный ангел. Вообще-то о творчестве никто не думал, поскольку все в целом было так красиво: знай себе — наслаждайся. Охотничьи рожки, валторны вступали вместо флейт и элегических скрипок, дабы в душе зрителя зашумели целые дубравы, буковые и хвойные леса, и он увидел их внутренним взором, несмотря на музыку. А потом… Что было потом? Ах да, потом была чудная, пронзительная сцена примирения, где забил фонтан неиссякаемого милосердия. Премиленькая Селина просит у супруга прощения за ложный шаг и получает таковое, и они оба, прощаемая милая крошка и ее добрый милый супруг, поют вдвоем, да так слаженно и красиво, ни в сказке сказать ни пером описать. И пока они извинялись и примирялись, зрители млели и грезили наяву, теряясь в горестно-чувствительных догадках. В ложах и партере мужья и жены, братья и сестры, друзья и подруги, отцы и дети смотрели друг другу в глаза и многозначительно кивали головами.

Музыка сыграла еще несколько тактов на прощанье. И вдруг все стихло, упал занавес, и публика разошлась по домам. Да, забыл сказать: Оскар в тот вечер свел знакомство с прекрасной графиней фон Эрлах. Она любила мужчин, чтобы их уничтожать. Но в конце концов ему удалось избежать ужасного влияния роковой женщины. С чем его и поздравили те, кто был в курсе дела.

Граф и графиня сидят за завтраком. В дверях появляется лакей и передает его милости письмо, сразу видно, что важное. Граф распечатывает его и читает.

Содержание письма: «Высокочтимый, или, если угодно, высокородный, глубоко всеми уважаемый милостивый государь, послушайте: Вам досталось наследство в размере двухсот тысяч марок. Не удивляйтесь и будьте счастливы. Можете получить деньги самолично в любой момент».