А сосед Таунсенд, граф де Грив, всегда охотно приходил на помощь, если она обращалась к нему. Она с самого начала была с ним откровенна, ничего не скрывала о себе и своем замужестве, и месяц назад именно граф навел по ее просьбе справки и узнал, что Ян Монкриф вернулся в Версаль, видимо, оправившись от своих ран. Следовательно, больше незачем было о нем беспокоиться.
Оторвавшись от перил галереи, Таунсенд расправила свои длинные юбки и принялась думать об оставшихся на вечер делах. Вместе с домоправительницей она занималась сейчас починкой и чисткой сотен штук белья и вышитых тканей, которые они обнаружили на прошлой неделе в нескольких пыльных сундуках в одной из башен. Таунсенд даже слегка улыбнулась при мысли, как удивилась бы Кейт, если бы узнала, что ее падчерица, всегда бунтовавшая при одном только виде пяльцев, теперь стала так искусно владеть иглой. И, шурша юбками, она вошла в дом.
– Ах, мадам, вот и вы. – Это был Рене, ее изящный, утонченный дворецкий. Он вынырнул из темного угла холла, поправляя на ходу свой пудреный парик. – Я как раз шел сказать, что ужин готов.
Таунсенд прикрыла рукой улыбку. Из всех слуг Рене был больше всех рад ее приезду, потому что это означало, что у него снова есть настоящие обязанности. И он скрупулезно выполнял их, хотя в действительности было нелепо соблюдать все эти полагающиеся церемонии в доме, где живет одна-единственная молодая особа. Но Таунсенд не видела ничего дурного в том, чтобы подыгрывать ему.
– Спасибо, Рене. Можете открыть вино. Я скоро спущусь.
Рене выпрямился с чувством исполненного долга.
– Слушаюсь, мадам. Таунсенд повернулась и пошла было наверх, но задержалась на площадке лестницы, завидев въезжающих в парадный двор экипаж. Она нахмурилась. Час был поздний, и она чувствовала себя усталой. Да и вообще она не особенно жаловала посетителей. Кучер обошел карету, чтобы открыть дверцу, и раздражение Таунсенд вмиг исчезло, когда она увидела, что это мадам Оретт, пожилая теща графа де Грива. Мадам Оретт прониклась симпатией к Таунсенд в ту минуту, когда они были представлены друг другу, и с тех пор часто навещала Таунсенд со сплетнями и всяческими советами – обычно без предупреждения и всегда в часы обеда или ужина. Таунсенд заметила, что никто на свете не доставляет мадам Оретт большего удовольствия, чем еда.
Поспешив вниз, Таунсенд вышла из дверей в ту самую минуту, когда кучер опускал на землю свою престарелую хозяйку. Мадам Оретт была, как всегда, во всем черном, якобы в знак траура по любимому мужу, который почил чуть не двадцать лет тому назад. На самом же деле знала, что черный цвет ей к лицу. В ее ушах, на шее и костлявых пальцах сверкали бриллианты.
Мадам Оретт в свое время была фрейлиной Марии Лещинской, дочери польского короля Станислава I, впоследствии жены Людовика XV, и по этой причине всегда украшала себя этими знаками придворной изысканности, как ни провинциально было ее теперешнее окружение. Суровое ее лицо просияло при виде Таунсенд, спешившей к ней через двор.
– Привет, малышка! – радостно прокричала она, взмахнув тросточкой. – Идите сюда, я привезла вам сюрприз! Поглядите только, кто сопровождал меня сюда из Вилландри!
Тем временем какой-то господин медленно сошел со ступенек кареты. Он был высок ростом, темные волосы были перехвачены сзади лентой. Красивое лицо было худым и печальным, но темно-синие глаза его загорелись, когда он, выпрямившись, взглянул на Таунсенд.
Таунсенд застыла на месте. Ее сердце вдруг бешено забилось. Она с трудом удержала рвавшийся из груди истерический хохот. Мадам Оретт, прихрамывая и шурша шелковыми юбками, направилась навстречу Таунсенд, а впереди нее плыли ароматы помады и пудры.
– Разве вы не в восторге? – настойчиво допытывалась она, широко улыбаясь и показывая при этом не по возрасту белые и ровные зубы, которыми она по праву гордилась. – Я обогнала его на дороге, у него лошадь потеряла подкову, а я все равно ехала в Сезак и решила захватить его с собой. Можете себе представить мое удивление, когда он представился вашим мужем! Ну скажите, моя дорогая, скажите мне – вы счастливы? – Она нагнулась, чтобы поцеловать Таунсенд в щечку. – Мне кажется, он не очень хорошо себя чувствует, – добавила она вполголоса. – Надеюсь, вы будете к нему добры.
Таунсенд перевела глаза на Яна, который стоял неподвижно у ступенек экипажа. Мадам Оретт выжидающе помедлила, но когда стало ясно, что никто из них не произнесет ни слова, захлопала в ладоши.
– Пожалуйте, пожалуйте в дом, герцог! Ваше путешествие закончено.
– Я хочу сначала узнать, желанный ли я здесь гость? – тихо спросил Ян.
Мадам Оретт повернулась к Таунсенд.
Таунсенд подумала о том, как он ужасно выглядит, как он изможден и исхудал. Это был совсем не тот бодрый, улыбающийся человек, какой помнился ей с весны. Платье на нем было несвежим после дороги, и вид такой, будто он не спал несколько дней или даже недель.
Она заметила, что мадам Оретт хмуро, неодобрительно разглядывает ее.
– Как вы узнали, что я здесь? – спросила она мужа дрожащим, помимо ее воли, голосом.
– Ваш кучер. Я заставил его открыть мне, где вы находитесь, когда он вернулся в Версаль.
– Но это было недели, нет, месяцы тому назад!
– Я знаю. – Ян криво улыбнулся. – Но прежде я чувствовал себя недостаточно хорошо, чтобы отправиться в дальний путь.
Таунсенд закусила губу. Она не сводила глаз с его исхудавшего лица. Несмотря на небрежность тона, выглядел он так, словно и сейчас еще недостаточно хорошо себя чувствовал. И никогда не будет чувствовать себя хорошо. Как ни странно, сердце ее заныло от жалости при мысли о том, какой трудной была для него эта поездка.
– Разумеется, мой дом – это ваш дом, – сказала она.
Двумя часами позже Ян сидел в гостиной первого этажа Сезака, с бокалом белого вина в руке. Сквозь открытое окно позади него доносилось громкое кваканье лягушек и отдаленное журчание реки. Лампы не были зажжены, и в комнате было темно. Несколько минут назад приходил лакей со свечами, но Ян сделал ему знак удалиться. Больше всего ему сейчас хотелось побыть в одиночестве.
Гостиная была уютной, хотя в отделке ее, как и во всех остальных помещениях замка, царило дикое смешение стилей. Стены были украшены внушительного вида затейливыми бордюрами и небольшими, но необыкновенно красивыми гобеленами семнадцатого века. Гобелен, висевший напротив Яна, был несомненный Обюссон с изображением разнообразных пасторальных сцен, а над двумя парными креслами стиля Людовика XV висел прелестный натюрморт Араллано. Подбор картин – вернее, всех произведений искусства, собранных в этом деревенском замке – удивлял Яна. Только в Фонтенбло довелось ему видеть более красивую мраморную мозаику, чем та, которой был выложен пол в столовой Сезака, а флорентийские горки и стулья эпохи Генриха II могли сделать честь любому из роскошных королевских дворцов, которые он посетил во Франции.
В коридорах и холлах Сезака звенели многочисленные внутренние фонтаны, назначение которых – остужать одуряющую жару туреньского лета. Обилие дубовых балок, брусьев и ореховых панелей в спальнях замка также служило для того, чтобы сделать комнаты прохладнее и придать им вид средневековых покоев. В общем, Сезак производил гораздо более сильное впечатление, чем Ян себе представлял, но сейчас его уже не радовало, что, женившись на Таунсенд, он стал его владельцем. Он с грустью думал о том, как удивительно переменилась его Таунсенд, которая за ужином сидела во главе стола, с достоинством и любезностью куда более взрослой и более искушенной светской дамы.
Однако действительно ли она переменилась? Яну пришлось сознаться, что он редко видел, чтобы его жена так свободно и непринужденно держалась в светском обществе, ведь она фактически жила взаперти в его сыром парижском доме, а затем он выпустил ее в душные гостиные Версаля, не подготовив к этому. Ни разу не познакомил он ее с обычаями и нравами двора, на что обычно требуются месяцы, а то и годы, а удовольствовался тем, что она прослыла всего лишь самой юной и самой неопытной из придворных дам Людовика XVI. Не говоря уже о его жестоком обращении с ней.
