Со скуки она занималась обыкновенным женским делом: чинила одежду, свою и чужую, мыла горшки и плошки, вытрясала ближе к стене меховые и войлочные подстилки, прожаривала над костром от насекомых. Для костра, как она сразу вникла, дерево использовалось редко, топили по большей части кизяками, надо было сушить конский навоз и прессовать в бруски. Смешно: сгорая, они пахнули почти приятно, вроде ладана. Готовить ей не позволялось — у мужчин выходило куда вкуснее.
А во дворе кипела мелкая, суетливая жизнь. Эту часть стены практически вывели заново, и девушка нередко видела работниц из «черноволосых», которые сидели у огня и котлов рядом с завоевателями и нисколько не дичились последних. Наоборот — брали у них из рук еду, передавали по кругу чаши с кумысом.
— Здесь не очень много ваших, — сказала как-то Альги.
Джизелла ответил:
— Думаешь, у тебя со страху глаза велики тогда сделались? Народ ушёл дальше, протек водой через хилую гать. Остались те, кому поручено задержать хенну. Ты думаешь, так легко сорвать союз онгрских племён с их Великого Круга? Нас самих погнали, как стадо зверья во время облавной охоты. Народ хенну сильнее, их тьма, и они двигаются по пятам. Камень может их задержать, хоть и не надолго.
Слова пришли — слова ушли. Вечерами у людей появлялся кое-какой досуг, они садились вокруг одного из больших костров, слушали игру на примитивном подобии лютни, хучире — бычья кишка на коробе, как называла это девушка, — и гнусавое, монотонное пение здешнего барда. Однажды она попросила ей перевести — вышло занятно:
«Не бойся, что далеко: пойдешь — доберешься,
Не бойся, что тяжело: поднимешь — преодолеешь,
Зубы, которыми едят мясо, — во рту,
Зубы, которыми едят людей, — в мыслях,
Телом крепкий побеждает одного,
Духом крепкий — побеждает многих.
И впредь будете переходить реки широкие,
И впредь будете совершать походы дальние,
Будете владеть множеством чудесных земель,
Покорив тело, покорите душу,
Если покорена душа,
Тело с привязи не сорвётся».
— Философия оккупантов, — с отвращением заметила воскресшая Алка, когда струна перестала бренчать.
Джиз как-то ухитрился понять сложный термин. А может быть, попал наугад.
— Путь вечных странников на земле, — возразил ей. — Разве ты не знаешь, что слово песни в сто раз умнее такого же слова грубой речи?
Это, по-видимому, означало, что в нём можно было отыскать все эти дополнительные оттенки, а потом по очереди сплести с такими же у соседнего слова — и так до бесконечности, пока не запутаешься до полной потери здравого смысла.
Который примерно через месяц подвергся очередной атаке.
Крепость к тому времени начала обретать былые контуры и даже, кажется, соответствовать замыслу прежнего архитектора.
В их шатёр явилось четверо важных особ, разодетых как бойцовые петухи: поток перьев ниспадал с круглых шапочек, расшитые халаты почти скрывались под латами западного дела, шаровары были заправлены в сапоги такой мягкой и красивой кожи, что Альгейда устыдилась своих латаных опорок. Куртка и штаны пока худо-бедно держались — сплошь в сале и дырах от угольков.
Обитатели поднялись с места все трое и привычно повалились ничком. Один из знатных поднял Альги, заговорил солидным голосом.
— Чего это он? — шепнула девушка.
— Погоди, надо слушать, — ответил Джиз прямо в землю.
Высказавшись, петухи чуть поклонились и отступили назад.
— Это друзья покойного батюшки Вирага и ходят у него самого под началом, ибо он умён до помрачения и храбр до безрассудства. Может быть, я перевёл не очень верно, — ответил Джизелла, вставая на ноги. — Сам Вираг обязан своей честью держать эти стены от имени кагана каганов племени онгр. Девушка Ильдико, сражённая стрелой, — это они тебя так назвали — лишила юного кагана десницы. Ну, правой руки. Она же и вылечила его своим белым колдовством, но рука с того не отросла. Теперь её долг, долг благородного рождения — заменить ему правую руку, ибо властитель не имеет права быть увечным. Словом, они тебя сватают.
— Послушай, это даже не смешно, — ответила ему воскресшая Алка. — Быть рабой и подстилкой у дикаря, терпеть порку и домогательства, ещё и личико прикрывать концом чалмы, как ваши бабы делают? Да я умру лучше.
— Умрёшь, — с напором ответил Джиз. — Позорной и недостойной смертью. За тобой числится долг, а наш народ такого не терпит. Была бы ты простой девчонкой — без затей приняли бы в круг. Сначала рабой, потом наложницей, потом, может быть, свободной. Но твоя семья держала эти стены. И сама ты — воин.
— Я даже не умею драться как следует.
— Оно и видно, — сказал трансвестит едва ли не с юмором. — Лишила бы парня головы — все твои беды побоку. Вместе с твоей собственной подставкой для шлема.
— Мне у вашего очага почти нравится.
— Вот как? Теперь затишье кончилось, — он пожал плечами. — Для такого, похоже, тебя и кормили. Или чтобы казнить торжественно и с почётом. Это если бы Вираг не вмешался. А теперь оба мы с Джанком за тебя ответчики. И, может статься, кое-кто из твоих соплеменников — по выбору окь-ю-панта.
Разумеется, Альгерда согласилась. Или то была уже Ильдико?
Брали её — по неписаному закону — из дома Джизеллы и его то ли супруга, то ли супруги. Для этого женщины — целая стая бестолково кудахчущих куриц — перевернули палатку вверх дном, принесли и расстелили дорогой ковёр — явно не из крепости похищенный, таких там просто не водилось. По тускло-красному ворсу, от древности подёрнутому сединой, рядами шли черно-белые клейма, оторочка пылала загадочными рунами. Ещё поставили бронзовый кувшин и глубокую миску, раздели Ильдико донага и в первый раз за время плена как следует оттёрли от грязи шершавыми влажными тряпками. Какое-то было суеверие насчёт мытья, что-де нельзя оскорблять бегучую воду. Хотя соблюдали его лишь в особо торжественных случаях, во всяком случае, детвора вволю полоскалась во рву и дождевых лужах.
А потом девушке с великим трудом расчесали тёмную косу, натёрли жиром для того, чтобы пряди лучше скользили, разделили натрое и переплели широкими газовыми шарфами так, что натуральный цвет весь оказался внутри. Нарядили в женское — голубая атласная рубаха, шаровары, алый с золотом парчовый халат. Обули в красные сапоги — в их смутном говоре это звучало как хутул. Поверх всего накинули фату такого размера и добротности, что через неё видны были лишь кончики гутулов — и с той, и с другой стороны.
И вручили «названым отцам».
— Ты не бойся — обряд здесь короткий. Говорить ничего не надо, сватья всё скажут и куда надо надавят, в смысле встать-сесть. Кормиться с церемонией тоже, за жениха с невестой гости кушают, — скороговоркой наставлял её Джиз. — Первая ночь — ну, ты, я думаю, не забыла в плену, как это бывает с мужчиной.
Алке было меньше двадцати, когда её унесло в этот сволочной мир, и любимые родители воспитывали девушку в строгости. Альгерду, невзирая на немалые для знатной девицы лета, боготворили все, начиная с оруженосцев и кончая приезжим трувером, но ей самой отчего-то не приходило в голову разменять золотой на медные гроши. Покойный отец сговорил её, как и положено, двенадцати лет, утвердить союз решили года через четыре, дядюшка имел на неё какие-то свои виды. Так оно и шло, не торопясь.
— Джиз, — прошептала она сквозь покров, — я думала, ваше племя ценит, когда невеста бережёт себя для суженого. У нас так.
— Вот ведь шатан, — процедил он, — погоди.
Вокруг неё, слепой и почти оглохшей, закружились, зашелестели голоса. Шузессег, произносили они, меньязжони, нейем, тарабарщина достигла пика — и сорвалась вниз.
— Слушай, Ильдико, — снова заговорил с ней Джизелла. — Это плохо, что твоё девство не нарушено. Снимать печать — и без того дело рискованное и опасное. Тем более ты владеешь сталью и знаешь мощные заговоры. Дева-ворожея — верная гибель мужу, ослабевшему от ран. Но и поворотить назад уже нельзя. Больше сказать не имею права даже как тот, кто передаёт. Как родитель — хотя какой из меня он. Прими всё как есть и терпи. Многие жизни связаны с одной твоей.
