Тисона. Иначе Тизон, на франкский лад. Сделана в Кордобе из дамасской стали и служила правоверным эмирам. Мусульманка, но с восторгом отдалась победителю Эль-Букара. Ну и что, коли это был нашенский Сид? Разбиться вдребезги, как красавица Дюрандаль, слабо тебе было?

Да, теперь о тебе, амазонка ты наша. Ошиблась я насчет тебя — нарочно, правда. Хотели тебя разбить о скалу, верно, — только не далась никому. Щербинкой отделалась. Пытались утопить в озере, как кое-кого еще из вашего брата — вроде вышло. Со снятой рукоятью, потому что в ней были святые мощи, а их топить как-то неприлично. И когда тебе в воде находиться надоело, скажи? Когда любовь твоя, наконец, проржавела? Только не дергайся, Дюрандалька, будешь хорошо себя вести — глядишь, и похвалю.

Когарасу и Нукэмару. Оба вы служили дому Тайра и оба не пришли на последний зов хозяина. Ну да, понимаю я. Жесток он был и несправедлив, и судьба предрешила гибель тем, кто был всемогущ. Только какие ж вы после того самураи?

Нотунг. Вот уж ничего не скажешь — груб, стоек и неприхотлив. Пережил тотальную перековку. Закалён в кипящем ихоре дракона. Доводилось тебе перерубать тела чудищ и копья богов. Что сталось с тобой, коли уж и брата по крови своего, могучего Зигфрида, не сумел ты защитить? Но не кручинься, старина. Нет у меня к тебе иных претензий.

Зульфикар. Меч мира, что позволил изобразить себя на знамени войны. Нет, молчи. Не о том речь, чтобы ставить тебе это в упрек, — кто знает, всегда увидит в этом знамени символ духовной брани. Но и у тебя, как и у других, нет права мешать тому, что должно быть совершено…

Торстенгаль. Нужно ли мне напоминать, кто ты есть? Твоё доброе стократ перевесило твоё злое, но ты ведь знаешь, как непросты пути их обоих в этом сволочном мире.

Калибурн. Одно только скажу твоей безупречности, что вынесла всё. Не становись против матери.

Тут все девять мечей с человеческими лицами шевельнулись в своих водных гнездах и церемонно поклонились Тергате, а она — им.

— Верно ты рассудила — мы не судьи другому живому клинку, — сказал после того Экскалибур. — Но вот что скажу — не в оправдание, лишь для того, чтобы дать тебе понять суть дела. Не запретного хочет сын Хельмута и Стелламарис, но лишь того, чего нет и не может быть в этом мире.

— Ах, Бьярни, мальчик мой! — рассмеялась Тергата. — Вот в чем дело. Знало моё всеведение об этом, но на время подзабыло: другие уста понадобились этим словам, и были это уста Каладболга, клинка, подобного радуге, как и сама Тергата. И оттого напрасно ты, Бьярни, подумал, что коли я помогаю тебе против них, я тебе друг. А теперь держись!

На этих словах все десять мечей вышли из воды, обратили ко мне острия — и завертелись вокруг наподобие карусели, как будто я был осью, на которую надето их стальное колесо. Потом и в один-единственный миг они пронзили мое тело насквозь, и я упал наземь.

Странно, что я не сопротивляюсь и не чувствую ровным счетом никакой боли, подумал я, плюхаясь на дно и роняя туда же мою дикарскую палицу. — Заворожили они меня, что ли?

И это было последней моей мыслью.

…Я очнулся, лежа ничком в моей лодке, и машинально отряхнул с себя воткнутое в спину железо. Теперь это были не живые клинки, а просто некие занозы с подобием креста наверху, где раньше была гарда. И засели они совсем неглубоко — в плаще и прочей одежде. Один насквозь проткнул ремешок сандалии, но и это оказалось сущим пустяком.

Потом я поднялся на ноги. Что-то необычное было в мире: волны застыли крошечными бугорками, небо над головой было черным с неким подобием блестящей серебряной пуговицы посередине, и вокруг нее разворачивались и полыхали гибкие знамена зари, окрашенные в семь цветов радуги, что перетекали один в другой самым невероятным образом.

— Полярное сияние, — пробормотал я со значением, хотя это ничего ровным счетом не объясняло.

Коснувшись рукой александрита — на счастье — и подобрав с полу оба своих резных жезла, я переступил через борт лодки и пошел прямо по воде.

И вот что еще я вам скажу.

Когда я тронулся в путь, на каждой руке у меня оказалось по свертку со сладко сопящим младенцем. Рыжеволосым, смугленьким и с полуоткрытым ротиком, из которого чуть показался кончик языка.

Я пошел вперед — почти машинально, чувствуя, что исполняю некие расчисленные и записанные задолго до меня танцевальные па или что-то вроде этого. С каждым шагом младенцы все более оттягивали мои руки вниз, а самоцвет нагревался, но это было всё равно, будто и не со мной. Будто только в нас и двигалось время, и по сравнению с этим прочее было чепухой. Волны сгладились. Дрейфующие ледовые горы торчали из них, точно обломки колотого сахара из густого сиропа. Фантасмагория радужных цветов сошла на нет. Зато на небе «развиднялось», как говорила моя рутенская нянька, густая чернота сменилась тусклой серостью, и из глубокого проема между проявленных облаков сияла огромная луна. Какая-то странная она была — не одно голубое серебро, а что-то вроде красной самородной меди в середке. Я вспомнил, что поселяне считали такое недобрым знаком: к мору, войне или перемене законодательной власти.

— И она тёплая, — отчего-то сказал я вслух.

Потому что меня окружала, и также стояла впереди какая-то неправильная Антарктика. Если это вообще был Самый Южный Континент. Белый Континент.

Говорили, что давным-давно, еще до потопа, здесь была мифическая Атлантида, которую еще до потопа погубило внезапное смещение земных осей.

Говорили также, под антарктическим льдом сохранились остатки субтропиков: пальмы там всякие. Однако никакого льда не было. Впереди возвышался пышный зеленотравный щит, и осмелевшие, обмелевшие, ожившие волны мелкой тропотцой подбегали к нему и ударяли в бок. Я вышел на отмель — и тут почувствовал такую силу земного притяжения, что уронил обоих ребятишек в воду. Они бултыхнулись на карачки, встали — и пошли рядом. Моргэйн и Моргиана. Только такие, какими они были семи лет от роду. Разве что волосы были куда длиннее — закрывали попку и вообще все незрелые формы.

— Как это вышло? — спросил я себя. — Александрит вас притянул к себе или этот остров?

— Но ведь было решено: всякому континенту — своя пара культовых героев, — беспечно рассмеялся Моргэйн. Наверное, так же он хохотал от радости, когда бегал по запутанным, как пряжа, коридорам Замка Скалы… или нет, то был его дед, а меня тогда еще не было на свете, только моя матушка и отец.

— Ты только посмотри, Бьярни, — сказала Моргиана. — Твоя лодка скользит за нами вдоль берега. Наверное, ты напоил ее кровью.

— Или ты, сестрица, сотворила небольшое колдовство, чтобы не возвращаться пешком, — добавил Моргэйн.

Удивляться не хотелось: я сам стал какой-то замороженный, будто море. Это были не субтропики, конечно; скорее тундра. Низкорослые деревья непонятных мне ботанических видов, жесткая трава и камни. И множество мелких и ярких цветов — они и были тут главным.

В самом центре новой земли возвышался гигантский конус огнедышащей горы, покрытый снегами, а над ним в восходящей струе (так колышется воздух над раскаленным песком) повис остров.

Один герой писательницы Сельмы Лагерлёф побился о заклад с Господом Богом, что окружит Этну венком из местных сицилийских трав. Вот примерно так это и выглядело. Пряди вьющихся растений свисали, почти достигая склонов Эребуса. Деревца, такие же мелкорослые, как внизу, поражали пышностью крон и обилием плодов — яблок, наверное. Или персиков. Корни их выступали из подошвы островка и слегка колыхались в потоке жара наподобие щупальцев медуз — но было непохоже, что это как-нибудь вредило растениям. Наоборот: видно было, что они берут из воздуха что-то нужное себе.

А сам остров, который был виден так четко, будто мы смотрели на него в подзорную трубу…

Больше всего он походил на приусадебный участок где-то в Русском Рутене.

— Что делать-то будем? — сказал Моргэйн. — Если карабкаться по склону этой печурки, то я пас. Был бы Бьярни по-прежнему металлическим, тогда бы еще ничего. Втыкали бы его ушами в землю…