И вот я оттолкнулся от знакомого берега и поплыл в неизвестность, слегка подгребая веслом вроде байдарочного. Лодка оказалась ходкая и послушная рулю, что я пока закрепил, прямой парус, сотканный из того же новозеландского льна, чутко ловил ветер. Огнедышащие горы на дальнем горизонте сменились ледяными — вернее, оплывшими льдинами, хотя и громадными. Я вспоминал поэта Бродского — как он говорил об айсберге, влюбленном в теплое течение Куросиво. Эти льдины обступали лодку, но не осмеливались касаться ее бортов — между нею и ими постоянно играли киты. Разумеется, не те, огромные, а что-то вроде крупных косаток с атласистой спиной, большеголовых и с какими-то странными плавниками, чуть похожих на ладони. Впрочем, я не зоолог, а то бы еще призадумался, куда нас с лодочкой ведут эти игривые пловцы по морской пашне и ниве.

Пашне и ниве… Я думал об этом, будто я сам был из ба-нэсхин, что живут своим морем и кормятся с моря. Повсеместно в Вертдоме периодичность размножения была равна примерно шестнадцати годам, а биологическая продолжительность жизни — восьмидесяти. Если бы не склонность вертдомцев всех рас, водных и сухопутных, размножаться на пределе опасности, они бы уж давно заполонили бы не только сушу, но и окружающую их воду. Особенно Морскому Народу становилось всё теснее на их родном кольце соленой воды — а погибшее человечество даже и не думало о том, какие просторы остаются не заселены и не поруганы им. Толклось, бывало, и кормилось по берегам, с опаской пересекало пучину, мусорило на дне. Всё прошло и миновало, милый Августин! Настало время новых людей и новых деяний…

Я так погрузился в розмыслы и расчеты о том, что могут наши моряны сотворить с этими безлюдными просторами, что не заметил изменения пейзажей. Только встав на ноги, я разглядел поверх дельфиньих голов и сияющих вершин нечто совершенно необычное.

На горизонте вода вскипала кольцами, крошечными водоворотами, огибая каждого из великанских стражей. Это были существа с человеческой головой и блестящим нагим телом, чьё изножье пронзало своим остриём соленые воды. Что держало его там, внизу? Какое волшебство делало воду твердой?

Своим новым чутьем я угадывал имена. Ибо выход из заповедной земли сторожили те же самые живые мечи, что когда-то хоронили моего отца Хельмута, а потом вынули его и оживили, и боролись с ним, и налагали на него смертельные заклятия.

Колада, легендарный меч-дева Сида.

Тизон, ее славная подруга.

Дюрандаль, любимица славного Роланда.

Нотунг, древний клинок Зигфрида-драконоубийцы.

Зульфикар, «Исполненный шипов», меч Пророка.

Каладболг, то же Калибурн, то же Экскалибур. Меч сидов, клинок Фергуса, слава короля Артура.

Когарасу, или «Вороненок», откованный великим мастером Амакуни. Говорили потом, что он сломался, предсказав конец Дома Тайра, — ну, не знаю. С отцом он, по крайней мере, этим не делился.

Нукэмару, иначе «Самообнажающийся», мастера Ясуцунэ Санэмори.

И, наконец, Торстенгаль. Мой совокупный родитель.

Девять славнейших клинков на страже границ Ойкумены. Девятка мечей.

И они не были людьми — в том смысле, который хоть как-то можно применить к ситуации. Символы непререкаемой истины и безусловной защиты. Особенно мой непосредственный родоначальник.

Моё сердце ухнуло в пропасть, что внезапно открылась под ногами. Лодка застыла, как в клею, — парус внезапно потерял ветер и сник, как мое мужество.

— Какая-то хренова колода Таро, — пробурчал я, чтобы только себя успокоить. — Да еще низшие канаты… то бишь арканы.

В это мгновение уста Торстенгаля разомкнулись.

— Бьёрнстерн, — произнес он довольно-таки мягко для железа, коим был по существу своему. — Ты сделал всё, что было нужно сделать. Ты и потомки моего Хельмута — вы прошли все ступени большой Вселенской игры, воссоздали мир и придали ему движение. Стоит тебе сделать еще шаг за пределы…

— Скорее, еще гребок веслом, — пробормотал я. — И чего тогда?

— И ты полностью разрушишь созданное не тобой.

Это было интересное высказывание, над которым стоило бы подумать, — если бы на меня не оказывали такое сильное психологическое давление все эти безмолвные фигуры, от имени которых он говорил.

— Я же только на разведку, — пробормотал я, пытаясь собрать рассыпающиеся мысли в горсть… Вернее — ухватился свободной от весла рукой за ожерелье, что начало подозрительно нагреваться, и зажал в кулак. И мигом понял, что вот именно сей камешек — скрытая, но плохо замаскированная цель девяти стальных стражей.

— Ты несешь Знак Переливчатого Камня тому, кому не следует его получать, — веско произнес Экскалибур.

Я ничего такого не имел в виду, однако решил, что им всем виднее. Мои действия вполне могли обрести подобный смысл.

— Мы хотим, чтобы прежний мир возродился во всей красе и славе, — продолжил Торстенгаль. — Разве Вертдом не видел до сих пор в этом главный смысл своего существования?

— Ничто не проходит теми же путями, родитель, — ответил я, стараясь потянуть время. Непонятно, правда, зачем. — История — это движение и преодоление порогов.

В этот самый момент лодка чуть качнулась, будто в нее вступили, я обернулся назад — сторожко, как любой, что ждет нападения с обеих сторон.

И увидел женщину.

То есть она выглядела, как дама средних «бальзаковских» лет, и была одета как типичная жительница Ао-Теа-Роа, а именно в плащ до пят, весь покрытый черно-белым зигзагообразным узором, как будка околоточного, с широкой каймой из птичьих перьев у горла. Пока я глазел на нее, презрев опасность, она улыбалась во весь рот, очень яркий на неестественно бледной коже. Ярко-синие глаза были несоразмерно узкому лицу огромны, узкий прямой нос начинался почти между тонкими и темными бровями, скулы слегка выпирали — но поразительной красоты женщины это портило. И страху моему не препятствовало.

— Что, юноша, я думаю, Грин тебе вспоминается? Имею в виду, Александр, а не Грэм. Фрези Грант, или Бегущая по Волнам.

— Нет, — выдавил я из себя.

— И верно. По водам я не хожу, даже по солёным. Это александрит меня вызвал, понимаешь. Мой любимый самоцвет.

Я с важностью кивнул, будто и в самом деле понял. Женщина рассмеялась — вроде и по-доброму, но глаза — они были точно прорези в маске. Постоянно меняющиеся, как небо в ветреный день, гневные и юморные, веселая злость так в них и плескалась. И еще одно: они были… древними. Лицо — гладкое, как у отроковицы, тело девически стройное, а душа вроде как пережила все геологические эпохи.

— Кто вы?

— О, нечто вроде тех огромных мечей-пхурбу, которые делают в качестве эталона для малых кинжалов-демоноборцев, — пояснила она, протягивая руку, чтобы погладить одну из морских лошадок помельче. — Еще меня называют Белая Тергата — Мать Всех Мечей. А иногда — Радуга Сечи. Это ведь меня ты воспевал в своих легендах и символически дарил здешним героям и полубогам. Но не пугайся, малыш Бьярни, тело у меня не как сейчас у этих высоконравственных придурков. Я ведь куда в большей степени оборотень, чем все вы.

Тут она скинула плащ на дно лодки.

Белая сорочка до пят, сверху темно-серая муаровая туника до колен, разрезная по бокам и подхваченная тяжелым золотым поясом. Наполовину расплетенные золотистые косы: одна стекает на грудь, другая стелется по спине. И длинная неширокая лента цвета красной меди, с непонятными знаками на ней, что обвивает голову и спускается вдоль обеих прядей волос по всей немалой их длине.

— Вот, — сказала она звонко и веско. — Я так понимаю, Бьёрнстерну и Камню Утренней Звезды понадобилась помощь против вас? Ну-ну. Все тут меня видят? А теперь разочтемся по порядку.

Ты, Колада. Старинный меч, ох какой старинный и почитаемый. Что ж тебе на месте не сиделось-то, в музейной витрине? Повоевать захотелось, еще доспехов поразрубать на мелкие кусочки. А на дворе-то новое время. И не просто Новое, а Новейшее. Кончик у тебя от природы притуплен — разве что для казнителей годится, благо они тогда еще оставались. Неправду говорю? Ошибаешься. Кому, как не мне, знать все вещи такими, как они есть…