Ф-фу. Ерунда, правильно? Это надо чувствовать в себе, а не рассказывать. В общем, считайте, я объяснила, как могла, а до непонятого сами авось дойдете.

Теперь о вещах приятных и успокоительных.

Я думаю, мы с Марией-Ноэминь верно сделали, что не окрестили своих сынишек почем попадя, а решили дождаться лично вас. Я лично, по своей религиозной неискушенности, вечно изумлялась, что попы, в равной степени католические и протестантские, крестят не столько во спасение и искупление грехов, сколько «в церковь», и хочу, чтобы в таком случае это была ваша личная, так сказать, церковь. Добрая и «всехняя», как мы говорили в детстве.

А теперь прощайте. Любите моего сына! Берегите побратимов: тезку — от беспутной чувствительности, Идриса, если приведется, — от слома его судьбы! Молитесь за моего любимого!

При сем остаюсь навеки ваша -

Франциска-Екатерина-Танеис-Розабельмунда Гэдойне.»

Эпилог

Рассказ Френсиса

«Той порой уже приблизилась самая неподдельная осень: бесцветная, холодная и промозглая. Конец ноября. Гэдойн, укрощенный Франкой, взнузданный и оседланный Леонаром, оцепенел, не видя перед собою пути и ошеломленно пытаясь осмыслить происшедшее. Хотя корень вражды был подрублен, погромы и грабежи тихой сапой продолжались. В них принимало участие отребье обеих христианских вер. «Братья» патрулировали улицы, но спасало это не всегда.

В это время я приобрел обыкновение вечерами прохаживаться под мелким дождем, обрядившись вместо траура в свой старый, английского еще шитья черный костюм без отделки, что придавал мне вид заправского ханжи. Те, с красно-белыми нашивками, легко бы могли принять меня за своего единомышленника, думал я с горькой иронией.

Сеялась мерзкая морось, хлюпала под башмаками тощая грязь, и в душе моей стоял всесветный плач. Не о Франке: она исполнила свое предназначение и ушла во славе. Об Идрисе.

Как он был всегда открыт и доверчив со мною! С какой радостью объяснил бы мне любые свои тайны, если бы я захотел прислушаться к нему! А я молчал и замыкался. Даже и не подумал о нем ни разу как о брате, даже и Френсисом-то назвал только однажды, когда мы оба приносили клятву.

Невосполнимо. Нельзя обернуть вспять. Никогда больше не почувствую я себя единым целым с ними обоими, потому что оборвал нить. Тезка — Френсис — побратим. Не войду уже в эту реку, чтобы омыть стопы и утолить жажду…

— Господин, помогите моему отцу! Он умирает.

Из темноты выступила фигурка, то ли девичья, то ли детская. Я вгляделся: из тех самых, за которыми идет сугубая охота.

— Что там у тебя, женщина? — спросил я.

Ну конечно. Отец вышел «за стены» — не гетто, так своего квартала: взыскать долги, не иначе. Когда уже возвращались, у него внезапно схватило сердце. Девочка оставила его в одном из закрытых двориков и бросилась искать помощи.

— Веди. Это близко? Ты хоть помнишь, где?

Да. И как на грех, ни одного патруля в виду! К счастью, хотя бы врач жил неподалеку, один из тех, что натурализовались в Гэдойне еще со времен «зеленого огня». Я объяснил девице, что сначала мы забежим к нему и захватим с собой.

Легко сказать «забежим»! Стоило ей сделать несколько шагов, как стало ясно, что она охромела: еще раньше второпях подвернула ногу, да так, что теперь, после пробежки, и ступить на нее не могла. Тогда я подхватил ее на руки и пошел быстрым шагом, всё время ощущая на своем плече ее рожицу, мокрую от дождя и слез, и чувствуя, как щекочут мою шею тугие кудряшки.

Врач от моего стука в окно мигом проснулся, еще быстрее собрался (сумку с лекарствами и инструментом он держал в изголовье постели) и побежал следом за нами. Старик, как обнаружилось, лежал на приступочке под навесом и даже почти не промок от непогоды. Его не только никто не тронул (он вообще никого не видел), но, вопреки ожиданиям, и от сердца у него отлегло. Встать и идти он, конечно, не мог. Врач дал ему выпить настойки валерианового корня и пояснил:

— У него разрыв сердца, совсем небольшой. Я схожу за людьми и носилками.

Конечно же, старика перенесли ко мне: у врача ютилось добрых полдюжины бесприютных пациентов, может быть, той же нации, что мои гости, а может, и другой.

— Он сейчас вне опасности, однако рядом с ним надо быть неотлучно, — заявил врач. — Если станет хуже, один из вас спешит ко мне, а другой…

Тут он соизволил заметить, что я так и таскаюсь с девицей в объятиях, извлек ее оттуда и наложил на больное место тугую повязку. Надавав напоследок уйму предостережений и советов, касающихся сердечных дел, он удалился.

Так протекла наша первая совместная ночь.

— Что же ты, голубушка, вслед за отцом увязалась в такое разбойное время? — спросил я.

— Ой, я побоялась отпустить его одного. Вы же видели, он давно прихварывает, и вообще вдвоем не так страшно. Я ведь жуткая трусиха, господин!

Я посмотрел ей в глаза. Выражение их было робким, веки припухли и покраснели, да и вся она оказалась не слишком хороша собой: носик тяжеловат, губы крупноваты, подбородок мал, а слезы отнюдь не красят женщину, что там ни говори. Как и Ноэминь-Мариам, она ждала своего часа, чтобы расцвести от первого касания радости.

— Ну что ты, — возразил я. — Ты очень краси… храбрая. Как тебя звать-то?

— Руфь. Рута по-здешнему.

— Моё любимое имя. И как раз подходит к случаю, верно?

А в сердце моем слагался новый гимн:

«Слава и хвала безоглядной отваге еврейских девушек!

И той, что в лихой час попросила помощи у первого встречного;

И той, что из любви к свекрови пошла за нею в чужую землю,

И легла у ног незнакомца, и сделалась прародительницей дома Давидова;

И той, что пришла к царю, супругу своему,

в неурочное время молить за свой народ;

И самой юной и прекрасной изо всех, что не побоялась понести во чреве внебрачного ребенка по слову Божию — с той самоотдачей и восторгом, на который способны лишь сущие дети — и Сын Ее сделался Светом Миру и Солью Земли.

Отвага их направлена к миру и не нуждается в мече, потому Юдифь — сказка, но всё же достойное ей воплощение.

Слава и хвала всем юным девушкам на земле! Ибо только они настолько смелы в своей первой любви, что идут против людского закона во имя высшей человечности — без надежды на награду, воздаяние и даже спасение души, точно бросаясь в темную пропасть, — и однако неким сверхъестественным образом понимая, что поворачивают мир ко благу.»

Через две недели, когда Рута уже могла, опершись на меня, передвигаться если не грациозно, то, по крайней мере, устойчиво, мы покрестились и обвенчались. Ее отец, почтенный господин Эзра, нам не препятствовал. За время своего лежания пластом он доподлинно узнал, что я владелец трех больших кораблей и двенадцати малых, энного количества товаров на дивэйнских портовых складах и в цитадели, загородного дома (немного прикопченного и пограбленного), а также недостроенного фамильного склепа — а поэтому не очень плохая партия для единственной дочери бедного еврея. Что же до ее крещения…

— Так это ведь падре Леоне, — сказал он.

Сам наш наиглавнейший поп вынес такое резюме:

— Это вам воздаяние за всё доброе, что вы сделали в земной жизни, и возмещение утраченного.

Чуть помялся и добавил:

— Если вы пожелаете окрестить своего сына Идрисом, то бишь по-христиански Енохом или Андреасом, или хотя бы дать ему это имя вторым — я вам сие обеспечу. Руку уже набил.

Как и прежде, мы обретались в Гэдойне, попервоначалу у моей домовладелицы, позже — в нижних этажах здешнего «Пале-Кардиналя». Однако дела здесь пошли не больно-то веселые. Отец Лео, спустясь как-то со своего верха, выразился так:

— У меня хватает военной силы, чтобы поддерживать порядок, но никакой пастырской не достанет, чтобы внушить прежнее благодушие. Всё процвело и миновало, как наша юность, милый мой!